— С тобой-то что? — буркнула я неучтиво, когда он поймал мой изучающий взгляд и невесело хмыкнул. — Тоже авария?
— Хуже! — Он вдруг соскочил со стула, снова метнулся к холодильнику и, достав оттуда остатки ветчины, принялся нарезать ее себе в тарелку, приговаривая: — Что-то не наелся. Ты ведь не против, если я доем ветчину?
Конечно, я не была против того, что он опустошает мой холодильник. Я была только против одного: против его партизанского умалчивания. Он же снова проигнорировал мой вопрос, ответив на него одним-единственным, ничего не выражающим «хуже». Что хуже, кому хуже, насколько хуже?
— Ты опять?! — Я в сердцах швырнула вилку в пустую тарелку; надо же, так незаметно для самой себя все съела.
— Что опять? — пробубнил он с набитым ртом.
— Опять мне врешь! Ты же все время мне врешь, Аракелян! — начала я снова заводиться.
— Не фамильничай, не в окопах! — предостерег он с самой паскудной ухмылкой на свете. — А насчет того, чтобы врать… Я не вру, Дашка! Просто недоговариваю. Потому что не могу тебе ничего рассказать, понимаешь…
— Нет! — перебила я его бессовестный треп и для убедительности пришлепнула ладонью по столу. — И не хочу понимать! А теперь слушай меня внимательно…
— Та-аак, кажется, мы переходим к самому интересному этапу в наших отношениях. Этапу условий. Я не ошибся?
Разговор Сергею не нравился с самого начала. И тяготил его, судя по всему, не столько сам предмет разговора, сколько необходимость вообще открывать рот. Но он сдерживал себя, не забывая, правда, с удвоенным аппетитом поглощать мои продукты. Может, боялся, что выгоню его, так и не дав ему закончить завтрак. Или что сам не выдержит и уйдет.
— Условий никаких не будет. Они мне и не нужны, — как можно мягче начала я, заметив у него на левой скуле под щетиной синяк величиной с пятирублевую монету. — Мне нужна ясность, Сережа!
— Кому она не нужна, Даш? Все хотят ясности. Все, представляешь! Я бы тоже ее хотел. Но… Но столько всяких этих «но», что ее вроде как уже и не хочешь.
— Кого? Кого ее? — Я смотрела во все глаза на него, пытаясь понять, в каком месте Сергей говорит серьезно, а в каком просто-напросто надо мной издевается.
— Не кого, а чего, дорогая. — Аракелян вдруг шумно зевнул и, извинившись, пробормотал: — Не могу, Даш, глаза слипаются. Я посплю?
И он пошел в мою спальню. А я, разумеется, засеменила следом. Не раздеваясь, он упал лицом вниз, подминая под себя мое любимое шелковое покрывало.
— Сережа… — выдохнула я. — Ты… Ты… это же просто…
— Дашка, прекрати, — попросил он вдруг глухо, со стоном, зарываясь лицом в подушку. — Я так устал от всего этого дерьма. Я пришел к тебе, чего еще?
— По-твоему, меня должна утешать эта мысль? Здесь же не реабилитационный центр в конце концов.
Я не могла позволить ему сейчас спать. Меня просто душила потребность выговориться. Ведь если он уснет, так и не поговорив со мной, я буду ходить на цыпочках. Отключу телефон. И стану ловить его сонное дыхание и мечтать о запретном. А это первый признак слабости. Мне же нельзя сейчас быть слабой, потому что я взрослая, я самодостаточная, и еще… вчера на меня было совершено покушение. И мне нужно во всем разобраться.
— Разбирайся, — пробормотал он, чуть приоткрыв глаза. — Но, запомни, я тебе в этом деле не помощник.
— Почему? Ты хотя бы знаешь, что со мной вчера произошло? Я же могла погибнуть! — Не выдержав его безучастности, я подошла к кровати и шлепнула его чуть ниже поясницы. — Тебе это все равно?!
— Нет! — с чувством произнес он. Перевернулся на спину и, поймав меня за руку, потащил на кровать. — Мне совсем не все равно, я же сказал, что люблю тебя. И потому я здесь. Давай поспим, Даш!
Вот опять. Он опять сказал мне о своей любви. Но сказал это как-то обыденно, походя, словно мы прожили с ним бок о бок не один десяток лет. Успели надоесть друг другу за эти годы обоюдными претензиями. И чтобы отвязаться, он потчует меня очередной порцией признания, которое уже давно перестало иметь ценность. Я расстроилась.
— Сережа. Ты знаешь, кто это сделал?
Почему я вдруг спросила его об этом, не знаю. Просто лежала на его руке, смотрела на его четкий профиль, слушала — конечно же, как и ожидалось, — его дыхание, выравнивающееся с каждой последующей минутой, и вдруг задала этот вопрос. Разве же я могла знать наперед, что своим вопросом снова разбужу в его душе демонов. Воистину, с этим человеком, как на минном поле, никогда не знаешь, когда подорвешься.
— Ты!!! Ты хоть понимаешь, в чем меня подозреваешь?! — Соскочив с кровати, он навис надо мной и, чрезмерно резво жестикулируя, принялся орать во все горло: — Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?! Я?! Знаю?! И после этого прихожу к тебе, жру твою ветчину, ложусь к тебе в постель и говорю о любви!!! Скажи, кто из нас более испорченный — ты или я?!
Удивительно, но сегодня его беснование не произвело на меня должного впечатления. Я нисколько не испугалась, не расстроилась, а, приподнявшись на локтях, очень пристально, очень изучающе на него посмотрела. Надо же, проняло! Уже менее чем через минуту Аракелян стушевался, убавил апломб и, побурчав для порядка еще минуты три, вдруг замолчал.
— И что дальше? — спросила я, потому что Сергей выглядел совершенно потерянным. Стоял у кровати, молча перебирал губами и смотрел на меня такими расстроенными глазами, что не помочь ему я не могла. Поэтому похлопала ладонью по кровати рядом с собой и проговорила: — Ты бы прилег. Очень уж ты напрягаешься.
Сережа послушно улегся. Минуту ворочался, пытаясь удобнее устроиться. Потом резко повернулся на бок, лицом ко мне. Обнял меня, крепко прижимая к себе, и тут же зашептал горячо и страстно. И по мере того, как он шептал, мне становилось все паршивее.
— Даша, милая моя, дорогая, — обнадеживающе начал он. — Ты как слепой котенок, который ищет миску с молоком и никак не может ее найти. Мне так жаль тебя! Твоих попыток сделать всех вокруг себя счастливыми и стать счастливой самой. Так не бывает, понимаешь! Так просто быть не может. Зло всегда побеждает, запомни это! Как бы мы ни старались, оно неистребимо. Оно настигнет тебя и больно ударит в самый неподходящий для тебя момент. Поэтому никогда не нужно забывать, что оно существует. Причем существует в любой форме, и проявлений у него тысячи… Девочка моя, любимая, как бы я хотел помочь тебе! Видит бог, хотел бы. Но я не могу!!! Не могу, потому что сам не безгрешен. Я такое же зло для тебя, как и все остальные. Может быть, даже хуже их всех.
— Кого?! — пробормотала я, с трудом сдерживая слезы.
То, о чем он мне говорил, пугало меня много сильнее самой страшной аварии, самого подлого покушения на мою жизнь, потому что Аракелян сейчас совершал покушение на мое счастье, а это было много хуже.
— Я ничего не могу тебе сказать, в этом особенный смысл, понимаешь?! — Он чуть приподнялся, погладил мои щеки, коснулся шишки на лбу и с трогательной нежностью произнес: — Тебе больно, наверное? Господи, я готов всю твою боль взять себе, лишь бы… Лишь бы знать, что это всех спасет.
— Господи! Сережа! Ты говоришь такие вещи… Мне страшно!!! Что происходит?! — Я поймала его руку, которая сноровисто полезла мне под халат. — Я ничего не понимаю! Кругом фальшь, ты врешь мне постоянно! Даже в тот первый день знакомства… Зачем ты соврал мне?
— Когда, Дашунь? — Дыхание у Аракеляна участилось, губы стали настойчивее, а руки смелее. — Я стараюсь вообще не врать тебе… без необходимости. А если и вру, то во спасение.
— Во спасение?! Кого, интересно, могла спасти твоя ложь о том, что мы учились с тобой в одной школе?! Что ты искал у меня на даче, роясь в шкафах?! Потом в квартире! — Мне трудно было предъявлять ему претензии, находясь с ним в одной постели; слышать напряженный стук его сердца, чувствовать каждой клеткой своего тела его желание и одновременно говорить. Но не говорить было нельзя. — Сережа! Я прошу тебя… Ну, выслушай же меня и ответь хотя бы на один вопрос! Зачем ты соврал про школу?!
Он не слушал. Его руки жили самостоятельной жизнью, прокладывая себе дорогу в ворохе моей одежды. Халат, пижама, носки чем-то помешали, улетев шерстяными комочками в угол спальни. Все было скомкано и отброшено, все… И мои тревоги в том числе. Его губы терзали мои, не давая им возможности исторгать что-то помимо стона. Ну, почему я так слаба перед его натиском?! Мне же нельзя быть слабой. Я должна быть сильной, потому что я должна…
— Ты любишь меня?! — Он приподнялся надо мной, сильный, красивый, загорелый. Рывком поднял меня и прижал к себе, повторив: — Скажи, что любишь, невзирая ни на что! Даже если узнаешь обо мне что-то ужасное, все равно будешь любить! Скажи мне это, Даша! Это так важно для меня, для нас…
— Да, я люблю!!! Люблю больше самой жизни!!! — Мне хотелось выть, рыдать в полный голос от собственной беспомощности.
