Зная характер Тули, жена его обильной едой затыкала ему рот. Но заверения Тули о том, что он «подымет Тиманскую и Канинскую земли, чтобы позорить Мезенский острог», заставили ее взвыть, как и при рассказе о Миколе-чудеснике. На этот раз страх не отнял у нее ног, зато прибавил силы ее голосу, и Туля съежился от этого крика, как съеживаются олени под проливным дождем.
— Ой, беда, беда! Позорит нас воевода. Ой, беда, беда! -— голосила жена.— Бог-русак всю нашу семью под нож подвел! Сдохни ты вместе с богом-русаком — зачем меня, зачем всю семью за собой тянешь? Зарублю тебя, злой дух!..
Своим кулачищем Туля сшиб жену раньше, чем та успела ухватить топор, лежавший, как всегда, рядом с огнем. В силе удара он не сомневался: или насмерть зашиб жену, или очнется она, да не скоро.
Неторопливо надел Туля совик на малицу и вышел из чума на вольном воздухе подумать: почему же сегодня его жена, обычно покорная ему, так озлобилась на его обещание поднять Тиманскую и Канинскую земли на разорение Мезенского острога?
Долго-долго понукал Туля память свою, чтобы вспомнить, как и почему оказался он вместе с избылыми карачеями, вместе с ними бегал от поимщиков, резал их и на Пустозерский острог ходил? [- 127 -]
В неистовство привело Тулю свое неуменье вспоминать то, что надо было вспомнить. Так бы вот и оторвал свою голову, не умевшую сохранить всего, что слыхала; выковырял бы глаза свои, не умеющие сохранить всего, что видали за последние ползимы.
— Тьфу, тьфу!.. Не голова у тебя, Туля, на плечах — кочка! Что делать с такой головой?.. Бить... бить надо, чтобы не выпускала того, что в тебя попало!
Выхватил после этих слов нож из ножен и черенком начал так гвоздить по своей голове, что искры из глаз посыпались.
От боли, от бессилия вспомнить все, что хотелось бы, расплакался Туля, повалился на нарты и не заметил, как заснул.
Во сне видел себя среди карачеев.
Вот Ичберей, сын Сундея Тайбарея, подъезжает на оленях к своему чуму. Собаки, как водится, чуют, что свой человек к чуму едет, и лают приветливо. Из чума выходит сам старшина карачейского рода — Сундей Тайбарей. Говорит соскочившему с санок Туле:
«Много наслышан о твоем уме. Больше того наслышан о твоем уменье русского тадибея — попа обманывать. Наслышан, да... — сам знаешь! — слухи ведь тот же ком сыроватого снега, что с горы катится: чем выше гора, тем больше тот ком растет. О тебе, человеке великого ума, слух столь велик разросся, что мне захотелось своими ушами послушать умные речи твои, своими глазами поглядеть на тебя — пришельца на нашу Большую землю с земли Канинской. Захотелось поучиться у тебя уму-разуму, умению твоему с русскими тадибеями-попами разговаривать».
После такой сладкой для Тули речи Сундей приглашает Тулю в свой чум. Сыну Ичберею приказывает: «Выбери самолучшего по жирности оленя в стаде — угостить надо такого хорошего гостя».
Ичберей говорит отцу: «Все стадо к чуму подгоню — пусть сам Туля, такой умный да дорогой гость, сам выимает того оленя, какой ему полюбится».
И вот уж собаки гоняют оленье стадо вокруг чума. Сундей подает Туле тынзей. Вместе с Тулей выходит из чума.
«Худо... бедно живешь ты, Сундей, — говорит Туля. [- 128 -]
— Старшина в роде ты, а почему у тебя столь мало оленей?.. Будь бы я старшиной, не допустил бы...»
Так и готовы были сорваться с языка Тули слова: «не допустил бы до такой глупости». Спохватился, однако, что это было бы большой обидой для хозяина чума. Пересчитал все поголовье и только после этого повторил начатое: «Будь бы я старшиной — не допустил бы, чтобы в моем стаде было меньше тысячи голов».
Пересчитывая оленей, он успел, однако, облюбовать оленя, который казался ему самым жирным, и ловко набросил ему тынзей на рога.
Семь суток гостил Туля в чуме Сундея.
Семь дней хвастался Туля своим умом-разумом перед Сундеем, сплетая были из своей жизни с такой кучей выдуманных самовосхвалений, что Сундей похвалил его за острый ум:
«Такая гора ума у тебя, Туля, что тебе бы надо быть старшиной не в одном каком ли ненецком роду, а над всеми семью ненецкими родами. В каждом карачейском чуме ты желанным гостем будешь. Сам сведу тебя завтра в чум избылого, как сам я, ненца».
И загостился Туля у карачеев до того самого дня, когда по карачейским чумам полетела весть:
«Два отряда поимщиков по тундре рыскают, аманаток, как и в прошлом году, выискивают».
И Сундей приказывает:
«Уходить от поимщиков! До той поры прятаться от них, пока не подвернется случай погубить всех до единого».
Туля заикнулся было:
«В свой чум мне пора бы подаваться».
Но карачеи припугнули его:
«Трех олешков дадим тебе. Как не дать такому умному да хорошему человеку! Одно боязно: примут тебя поимщики за избылого».
«Почему?»
«Да поимщики разве знают, что ты из объясаченных? Заберут тебя аманатом, увезут в острог — каких только пыток не испробуешь, пока воевода не разберется, что ты исправный плательщик ясака...»
Нет, не хочет Туля и на малое время в аманаты попасть: наслышан достаточно о Мезенском и Пустозер- [- 129 -] ском острогах, где содержат воеводы аманатов. Не хотел бы Туля и бегать от поимщиков вместе с избылыми карачеями, да что поделаешь?.. А все Сундей виноват: сманил его в гости к себе! Сына за ним прислал!
— Э-э-эх... Будь ты проклят, Сундей! — вскрикивает Туля и просыпается.
И в эту же минуту в его голове созревает решение: пойти на оленях в борок, где брошено тело Иринки, забрать это тело — и в Пустозерский острог.
...Едет Туля к Пустозерскому острогу с трупом Иринки на санях — весь во власти радужных мечтаний: воевода поверит, однако, что Сундей Тайбарей хитростью заманил его в свой чум, ползимы заставлял его бегать по тундре от людей Ивашки Карнауха, силой да обманом привел к острогу.
— Позорил бы, пожалуй, Сундей острог, — говорит Туля сам себе, — как бы я не помешал. Да как же! Не я разве крикнул, что Сундея убили? Я закричал — от острора все карачеи побежали.
Был уверен Туля, что воевода отблагодарит его за услугу, сделает его проводником поимщиков, а не то и стрельцом.
— Ух, хорошо! — вскрикивает, принимая свои мечты за уже происшедшее в его жизни. Но тут же вспоминает о жене и говорит: — Сдохнет — туда и дорога! Выживет — живи, а я все равно вторую жену возьму.
Встретил Тулю в остроге не воевода, как мечтал Туля, а толмач Лучка Макаров. Да встретил такими словами, что у Тули и язык отнялся.
— Узнал меня?.. А я твою толстогубую харю на веки веков запомнил... Что глазищи-то на меня лупишь? Не ты, скажешь, похвалялся: «Туля Хенеря ножом взмахнет — голова поимщика напрочь!..» Эх ты... бахвалишко поганый! Ножом-то ты махнул, да только не по шее, а по сюме 1 моей попало. Шею-то мою чуть-чуть царапнул твой нож, а ты из моих рук живым уж не вывернешься! В подземный каземат прикажу запереть тебя — там и подохнешь!
Там бы, в каземате, и зачахнуть Туле от духоты да от недоедания, если бы в Пустозерск не начали одна за [- 130 -] другой прилетать вести о бесстрашных проделках Ичберея и его людей.
Первой пришла весть из Усть-Цильмы о «бессовестном угонении» оленьих стад от некоторых многооленных оленеводов — русских, от тех самых, из сыновей которых Ивашка Карнаух набирал поимщиков избылых ненцев. А потом Федька Безносик вернулся из Болынеземельской тундры с новой и страшной для воеводы вестью:
— Кто-то из карачеев мутит не только избылых самоядцев из рода Пурыега, но и объясаченных. По тундре летает будто бы стрела восстания. Самоядцы дают клятву на стреле — позорить острог.
А в половине марта вернулся от самого Уральского хребта, где промышлял в ту зиму, Офонасий Головастый и при встрече с Лучкой в посаде сказал тому:
— Слышал я, Лука, будто самоядцы пограбили царский обоз с мягкой рухлядью.
— Где?!
— При переходе через Камень. Всех охраняющих обоз стрельцов будто бы перерезали.
— Как это могло такое случиться? Головастый развел руками:
— А вот уж чего не знаю, так не знаю.
В остроге — переполох. Оправившийся от раны воевода мечется то в своей спальне, то в съезжей избе и надумывает наконец посоветоваться с Лучкой.
— Всех перерезали самоядцы, а ты сумел уйти от их ножей. Не будь тебя — острог, пожалуй, позорили бы самоядцы еще тогда, в середине зимы. После того, сам знаешь, эти нехристи вовсе обнаглели: на царский обоз, что ходит каждогодно из Обдорска до Березова через наш Пустозерск в Москву, — на царский обоз с мягкой рухлядью напали... Ну, сам же ты растревожил меня этой вестью!.. Придумай такое, чтобы конец этой зимы, как и минувшие зимы, прожить нашему острогу в довольстве и покое, с богатым для царя-батюшки ясаком, да самим нам не в убыток. Придумаешь — озолотит царь нас обоих с тобой
«Не до жиру — быть бы живу», — думает умный толмач, но думает про себя. А воеводе говорит, отдавая поясной поклон: [- 131 -]
