— Так, так... А-а... М-м...
— Понял теперь? — спросил наконец поп.
— Все понял. Как не понять?!
— Креститься сегодня будешь али подумаешь наперво?
— По-вашему? Рукой правой в лоб, в грудь да в плечи тыкать? Так я умею. Часто у русаков бываю: заприметил.
— Да не о том я... О крещении водой говорю.
— Водой?! Опять подумаю наперво. А то — студено, вишь, ныне.
— Подумай. С женой посоветуйся. Обскажи ей все, как я тебе обсказывал. После я всю семью разом и окрещу.
— Так, так... Подумаю. А бога-то этого, Миколы-то, не дашь до того?
— Можно дать. Ты ему молись, как я учил.
— Так, так. Буду делать, как ты учил. А что тебе дать опять за такого баского бога?
— Сколько не жалко от щедрот твоих. [- 122 -]
Положил Туля иконку на ладонь. Посмотрел пристально: больно баской божок! Сказал попу:
— Трех важенок хватит?
— Господу богу всякий дар приятен.
На следующий день Туля пригнал к попу трех важенок, а по возвращении в чум похвалился перед женой:
— Шамана обманул!
— Шамана? — в страшном испуге переспрашивает та и чувствует, что страх у нее ноги отнял.
Свалилась она, где стояла, заголосила:
— Ой-ой, что теперь с нами будет?!
Очень смешно Туле над испугом жены. Так смешно, что даже слезы на глазах выступают.
Смеяться, конечно, приятнее, чем плакать. Но может ли смеяться человек, жена которого хватает нож и кричит «зарежусь»? А жена Тули в самом деле пригрозила зарезаться, если он не перестанет хохотать.
Вырвал Туля нож у жены, вытащил из пазухи иконку, подносит ее на ладони к лицу плачущей жены и говорит:
— Гляди! Бог это. Бог русаков. Микола называется. Микола-чудесник. Как не чудесник?! Едва-едва в чуме нашем появился — сразу два чуда сделал. Первое чудо — ты от страха чуть не зарезалась. Второе чудо — я от смеху едва не лопнул. Поняла теперь?
По ошалело выпученным глазам жены видел, однако, Туля, что та ничего не может понять, и терпеливо начал успокаивать ее:
— Не нашего шамана — шамана-русака я обманул. Гляди! — снова подносит к ее лицу иконку. — Баской божок! Ноги, руки, голова, борода седая, глаза — все есть! Только что не ходит да не говорит... А чудеса делает! Сама видела, что делает. Захочет, чтобы ты волчицей завыла... Да перестань ты совиными глазами на меня смотреть. Не хочу я, чтобы ты еще раз завыла. Я не хочу. Он тоже не хочет. Он мой теперь. В моей пазухе жить станет. У меня жить станет — меня и слушать будет. Что захочу, он то и сделает. Вот увидишь! Захочу, чтобы по всем четырем землям (тундрам) слава обо мне прошла, так и будет. Бог Микола-чудесник дол- [- 123 -] жен исполнить мое желание. И исполнит — вот увидишь!..
Что божок этот действительно способен творить чудеса по его, Тули, желанию, — нет, в это он, конечно, не верил. Уверяя свою жену, что слава о нем (с помощью русского божка) разнесется по всем ненецким землям, он платил дань лишь чувству собственного тщеславия. Непомерное тщеславие, желание прослыть умным (умнее любого из своих собеседников) — вот главная и чуть ли не единственная причина хвастовства, причина почти всех его поступков. Эту черту его характера знала и жена, оборвавшая хвастовню мужа грубыми словами о самой что ни на есть обыденной человеческой потребности:
— Поешь наперво! На голодное брюхо олень — не бегун, а человек — не говорун.
Туля доволен: не знает он таких мужиков, жены которых старались бы поскорее накормить своего мужа, чтобы он не обессилел от говорения, как олень от бега.
— Маленько-то, пожалуй, поем, — говорит он жене.
Та подает переднюю лопатку мороженой оленины.
Глаза Тули — точь-в-точь глаза котенка, в зубах которого оказался живой мышонок, принесенный ему матерью. Но Туля — человек, не кошачье урчанье, а некое подобие членораздельной человеческой речи слышится в чуме, когда лопатка мороженой оленины оказывается в левой, а нож — в правой руке хозяина чума:
— О-хо-хо-хо-хо-хо...
Ножом, лезвие которого, как и у всех оленеводов, заточено с одной стороны, он начинает стругать мороженую оленину, как сегодняшним рубанком стругают доски, и каждый кусочек струганины кидает в свой рот, проглатывает, не жуя... Кидает и проглатывает до тех пор, пока ничего, кроме костей, от оленьей лопатки в его левой руке не остается. С сожалением во взгляде, рыгнув, обушком ножа ударяет он тогда по одной, по другой из трубчатых костей.
Ни сам Туля, ни его жена не считают, разумеется, за чудо, что под умелым ударом обушка охотничьего ножа трубчатая кость, как сосновое или еловое полено дров под ударом колуна, распадается на части. Нетронутой трубочкой остается только мозг — самое большое [- 124 -] лакомство для каждого кочевника. Как восковую или сальную свечки, берет Туля этот мороженый мозг и меньшую часть подает жене, а большую съедает сам.
Жена его тоже очень довольна: мозг из круглых костей — этим мозгом хозяин чума, по обычаю, с незапамятных времен угощает или самых дорогих ему друзей, или самых любимых им жен.
Не будем говорить, что этот день и для Тули, и для его жены был очень хорошим днем, хотя ни муж, ни его жена совсем не ждали, что уже завтра слава о Туле начнет расправлять свои крылья, чтобы облететь все земли ненецкие: Канинскую, Тиманскую, Малоземельскую и Большеземельскую тундры.
Туля был одним из шести братьев Хенери. И самый ленивый.
— Глупее Тули никого нет в нашей семье, — говорили его братья родственникам своих жен. — Не иначе, что с птицей-сорокой наша мать Тулю прижила.
Только потому и мог жить Туля в одной парме 1 с братьями, что лучшего говоруна «все тундры пройди — не найдешь».
«Хорошо привешенный язык» при уплате ясака тоже много иногда значил, и братья Хенери, кочевавшие по Канинской земле, с уплатой ясака к мезенскому воеводе всегда отправляли Тулю. Туля, по их мнению, всегда умел «мало-мало обмануть» мезенского воеводу. И вот сегодня братья Хенери узнают, что Туля, по его рассказам, обманул даже «шамана-русака». Словам Тули они бы не поверили, да русский божок Микола!..
— Дай мне этого божка — большим человеком стану, — говорит старший брат Тули.
— Как? — спрашивает Туля. — Шаманить станешь?
— Нет, — говорит Хылте, — поеду по всем тундрам баского божка показывать. Наши боги, сам знаешь, топором да ножом сделаны, а тут — сам видишь... Человек вроде...
— Не дам! — крикнул Туля, выхватывая иконку из руки Хылте. [- 125 -]
В тот же день, выловив из общего стада две сотни своих оленей, Туля откочевал с берегов реки Несь, где стояла парма его братьев, на север Канинской земли.
Иконка Миколы-чудесника в каждой парме встречалась с удивлением и завистью: «Надо же быть таким умным, чтобы суметь заполучить у шамана-русака одного из его божков!»
Рассказы же Тули о встрече его с мезенским русским попом в каждой парме принимали все более и более фантастический характер и убеждали его сородичей в остроте ума Тули и в глупости русского шамана-попа.
К тому времени, когда пустозерский воевода отличился «лакомой придумкой», Туля, объехав Тиманскую и Малоземельскую тундры, перекочевал уже в Боль-шеземельскую, и слухи о нем дошли до избылых карачеев и до самого старшины Сундея.
Вернулись избылые карачеи из-за Камня, Сундей говорит Ичберею:
— Надо тебе разыскать Тулю Хенерю. Надо ему сказать: «Сундей Тайбарей хочет слушать твой разговор с русским попом. Божка русского хочет видеть».
Приглашение старшины непокорного рода понравилось Туле. Говорит он своей жене, с которой ни на один день до сих пор не расставался:
— Старшина карачеев — ух, большой мужик! Лучше к нему без тебя, без оленей пойду.
И в тот же день, когда Туля согласился пойти (поехать на оленях) с Ичбереем в чум Сундея, к Сундею пришел Онтоша, сын Головастого, с вестью:
— Пустозерский воевода в эту зиму посылает два десятка людей, а не один, как в минувшую зиму. Приказано воеводой: брать баб-аманаток наипаче всего из карачейского роду. А почему? Да потому, что самый непокорный род — род карачеев.
Сундей Тайбарей не раскрыл своих замыслов перед сыном Головастого, но Ичберею, когда тот привез Тулю, сказал:
_ Вот как хорошо вышло! Вместе с нами объясаченный Туля будет резать воеводских людей.
Одного не предвидел Сундей — набега на Пустозер- [- 126 -] ский острог и той роли, которую сыграет Туля при этом набеге.
Умирая, успел все же сказать Ичберею:
— Дашь ход стреле — Туля твоим помощником станет. Не дашь...
Сундей умер, не договорив. Но у Ичберея и без отцовского наказа «ум пошел» туда, куда надо. Еще до смерти Сундея Туля был отправлен в свой чум. а избылые карачеи, по его совету, пошли в Усть-Цильму, минуя Пустозерск.
На Ичбереевых оленях пришел Туля в свой чум и шесть суток хвастал перед женой, что он Туля, из рода Ванюты, с карачеями побратался, резал стрельцов-поимщиков, ходил на Пустозерский острог, клятву давал на стреле восстания — позорить все остроги.
