Фру Карин прерывает чтение и откладывает в сторону тщательно сложенные несколько раз листы бумаги с золотой эмблемой санатория в левом углу. Она с трудом сдерживает чувства, рвущиеся из горла и заставляющие ее сглотнуть.
Юхан. …странно представить себе…
Карин (читает дальше), «…я ничего не знаю. Но если ты по-прежнему, спустя почти два года, если ты по-прежнему смотришь на меня так, как смотрел, когда мы сидели на мостках на Дювчерн, смывая кровь с покрывала…»
Юхан. …кроме себя, винить некого.
Карин (читает), «…так легко говорить, что ты любишь: я люблю тебя, папочка, я люблю тебя, братишка. Но в общем-то, мы употребляем слово, значения которого не знаем. Поэтому я не осмеливаюсь писать, что я люблю тебя, Хенрик. Не решаюсь. Но если ты согласен взять мою руку и помочь мне выбраться из моей глубокой печали, то, может быть, мы сумеем научить друг друга значению этого слова…» (Пауза.)
Юхан. …теперь мы знаем больше, чем хотели.
Карин. …да, теперь будет нелегко.
Юхан. …мы не можем скрыть письмо.
Карин. …он не должен его получить.
Юхан. …прошу тебя, Карин.
Карин. …ради Анны.
Юхан. …а если она узнает, что мы…
Карин. …письма пропадают. Такое случается каждый день.
Юхан. …этого не должно случиться.
Карин. …что это еще за глупости, Юхан?
Юхан. …поступай, как хочешь. Но я ничего не желаю знать.
Карин. …именно так я себе и представляла.
Юхан. …неужели ты правда воображаешь, что мы сможем воспрепятствовать…
Карин. …возможно, и не сможем. (Пауза.) Но сейчас я скажу тебе кое-что важное. Иногда я точно знаю, что хорошо, а что плохо. Настолько точно, словно это где-то записано. И я знаю точно, что Анне будет плохо с Хенриком Бергманом. Поэтому я сожгу письмо к Эрнсту и письмо к Хенрику. И мы поедем с Анной в Италию, на все лето, если понадобится. Слышишь, что я говорю, Юхан?
Юхан. …в этом случае ты бессильна.
Карин. …не думаю.
Юхан. …ты только усугубишь зло.
Карин. …увидим.
Юхан. …не понимаю, как у тебя хватает духу!
В спальне воцаряется молчание: уныние, страх, отвращение, гнев, ревность, грусть — Анна покидает меня, она уже меня покинула. Анна пошла своей дорогой и унесла с собой свет.
Фру Карин перелистывает мелко исписанные страницы, вчитываясь в отдельные места, лоб у нее пошел красными пятнами: я ведь знаю, что в глубине души Анна чувствует неуверенность. Она идет наперекор, только когда злится или возмущается. Надо действовать осторожно, в общем-то, она не хочет ссориться с матерью, ее взгляд порой бывает умоляющим: подскажи мне, как поступить, я ведь ничего не знаю.
Карин (внезапно). Вот как, здесь написано, что Хенрик Бергман посвящен в сан. (Читает.) «Мне горько, что я не была на твоем посвящении в сан, представляю, что сейчас чувствует твоя мать». Так, так. Значит, он весьма скоро уедет из города, это…
Она замолкает. Как мучительно, что Юхан не понимает. Больше того, уходит в сторону. Так бывало не раз в их совместной жизни. Ей приходилось одной выполнять неприятные решения.
Карин. Юхан!
Юхан. Да?
Карин. Ты огорчен?
Юхан. Растерян и огорчен.
Карин. Давай не будем ссориться, хоть у нас и разные точки зрения по этому вопросу.
Юхан. Но, Карин, это же вопрос жизни.
Карин. Именно поэтому. Я не хочу, чтобы ты от меня отдалялся. Я охотно возьму на себя всю ответственность, только не отдаляйся.
Юхан. Ведь это же вопрос жизни.
Карин. Ты уже говорил это.
Юхан. Для нас с тобой.
Карин. Для нас?
Юхан. Если ты осуществишь задуманное, ты нанесешь вред Анне. Нанося вред Анне, ты наносишь вред мне. Нанося вред мне, ты вредишь самой себе.
Карин. Почему ты так уверен, что я наношу вред Анне? Ужасно слышать такие слова.
Юхан. Ты мешаешь ей жить собственной жизнью. Ты только поселишь в ней страх и неуверенность, но ты не сможешь ничего изменить. Навредишь, но ничего не изменишь.
Карин. И ты в этом совершенно уверен?
Юхан. Да.
Карин. Уверен?
Юхан. Иногда, правда, редко, я думаю о будущем. И ты, и я знаем, что скоро я тебя покину. Мы это знаем, хотя и стыдимся говорить о таких неприятных вещах. Ты останешься одна и будешь продолжать управлять своим королевством. Мне кажется, ты очутишься в изоляции. Не усугубляй еще больше своего одиночества.
Карин сидит выпрямившись на кровати, не опираясь на подушки. Рывком она снимает очки, но кладет их не на тумбочку, а перед собой, на разбросанные листки письма. Ее лицо в тени, руки на одеяле. На секунду она вся раскрывается, становится ранимой. Юхан хочет взять ее руку, но она резко вырывает ее.
Карин. Не думаю, что могу стать еще более одинокой, чем сейчас.
Юхан. Не понимаю.
Карин. Эрнст переезжает в Христианию. Навсегда.
Юхан. Тебе так тяжело?
Карин. Да, тяжело.
Юхан. Собственно говоря, Эрнст — единственный человек…
Карин. Не знаю. К этому с линейкой не подойдешь. Но Эрнст…
Оборвав себя, она ладонью хлопает по одеялу — раз, другой.
Юхан. Неужели настолько тяжело?
Карин. Я не собираюсь жаловаться.
Юхан. Дети покидают нас. Это нормально.
Карин. Я не жалуюсь.
Юхан. Но, конечно, я понимаю твое отчаяние.
Карин. Какие драматические слова ты употребляешь.
Юхан. Наверное, дело вот в чем: этот момент должен был наступить. Просто мы не подготовились. И теперь беспомощно пытаемся подавить слезы.
Карин. Неправда. Я всегда давала детям свободу. Старалась оградить их, но никогда не запирала. Ни Эрнста, ни Анну. Ты не можешь утверждать, что я их принуждала.
Юхан. Да, да, да. Я сижу в своем кабинете, прислушиваясь время от времени к голосам и шагам. И вот я слышу, как хлопает входная дверь, и знаю, что это Анна вернулась из школы. У меня начинает стучать сердце. Кинется ли она сейчас через гостиную, распахнет ли дверь? Прибежит ли ко мне в кабинет? Обнимет ли меня? Примется ли, захлебываясь, рассказывать что-нибудь важное.
Карин. Это было давно.
Юхан. Да, наверное. Давно?
Карин (решительно). Совершенно бесполезно теперь ломать руки, прошлого не вернуть. Главное — мы здоровы и более или менее довольны своей жизнью. Мы с тобой уже, в основном, свое отслужили и должны уйти в сторону. (Улыбается.) Не так ли, друг мой?
Юхан. Ты, во всяком случае, как раз сейчас намерена взять в свои руки жизнь Анны. Как сочетается одно с другим?
Карин. Я не могу стоять опустив руки и смотреть, как у меня на глазах происходит несчастье.
Юхан. Значит, ты решилась?
Карин. Решилась? Это бы означало, что я хоть секунду колебалась.
Юхан. В таком случае спокойной ночи, Карин.
Карин. Спокойной ночи.
Наклонившись, она быстро целует его в щеку и хлопает по руке, после чего собирает листки, засовывает их обратно в конверт, который помещает в большой конверт, тот в свою очередь кладет в ящик тумбочки и поворачивает ключ. Потом фру Карин гасит ночник и укладывается поудобнее, на спину, руки сложены на груди. Через несколько минут глубокое дыхание извещает, что на ближайшие семь часов она отбросила все заботы.
Юхан Окерблюм долго не может заснуть — во-первых, через каждые три часа ему нужно опорожнять мочевой пузырь, во-вторых, ноет левый бок, в-третьих, несильно, но упорно болят колено и бедро, вероятно, предвещая перемену погоды. Лампа в изголовье погашена, но сквозь роликовую штору пробивается бледный свет уличного фонаря, образуя причудливые тени на потолке: я не плачу, но я в отчаянии.
Хенрик Бергман заканчивает вечернее воскресное богослужение в средневековой церкви в Миттсунде. Тихий вечер в середине июня. Из-под облаков светит солнце, окрашивая невысокую башню и кроны лип. От блестящего зеркала маленького озера тянет холодком. Церковные ворота, недавно просмоленные, издают терпкий запах. Дорожки разрыхлены граблями, могилы прибраны, тишина. С разных сторон слышится кукование кукушки.
Хенрик снимает сутану, вешает ее в покрытый желтой олифой шкаф, стоящий в ризнице, и садится за стол, за которым церковный староста подсчитывает вечерние пожертвования. Времени это занимает немного, так же как и занести цифру в книги. «Я посижу еще немного», — говорит Хенрик. «Не забудьте запереть, — напоминает староста. — Я оставлю ключ на обычном месте. Спокойной ночи, пастор». — «Спокойной ночи». И Хенрик остается один.
