на освещенном перроне, крестьяне направились к бронепоезду. Раскаленная топка паровоза дышала красным пламенем, из множества трубок и кранов с шипением вырывались струйки пара.
— Хо-хо! Ну и чудовище! — воскликнул Гассан. — Разве против него устоит кто-нибудь? Нет, никто не устоит, невозможно.
За железнодорожным полотном, запорошенным только что выпавшим снегом, расположились лагерем отряды елизаветпольских беков. За рекою, на багровом фоне небосклона, чернели тополя, виднелись минареты мечетей дальних деревень. Откуда-то доносился протяжный голос муллы:
— Ла ила ил алла, Маамедин расул ила![2]
К лагерю на хорошо откормленных лошадях неслись галопом Магалов, Абхазава, Рафибеков и Тигранян. Их сопровождали группа грузинских офицеров, турецкий майор и главари банд: Абас Акпер-заде, Джафар Мамед-заде, Халил Карахмазли и Насредин Кулиев.
— Яшасун! Яшасун! — нестройно заорала огромная толпа, потрясая винтовками.
Ответив на приветствие, Рафибеков объяснил толпе, что предстоит делать, и бросил несколько цветистых фраз, чтобы разжечь воинственный дух в тех, кому его недоставало.
Грузно сидевший в седле здоровенный бек, в шубе и каракулевой папахе, поднялся на стременах и истошно крикнул:
— Да здравствует Азербайджан!
— Яшасун! — взревела в ответ толпа.
Ротмистр Чахава, георгиевский кавалер, обратился по-грузински к Андроникашвили:
— Не нравится мне эта история, и все эти беки, и этот турецкий майор. По-моему, слишком далеко они зашли. Должно быть, думают, что мы собираемся воевать с Россией…
Худой, длинноногий Андроникашвили, не расслышав, что сказал Чахава, закивал головой, как бы соглашаясь с ним.
— У Рафибекова, — добавил он невпопад, — двое сыновей. Они учатся в Константинополе.
Чахава удивленно взглянул на Андроникашвили и оборвал разговор.
Магалов со своими спутниками поскакал дальше, а лагерь стал готовиться к ужину. Весь этот сброд был одет в шинели, архалуки и овчины. На поясах и на груди у всех патронташи, в руках русские винтовки и турецкие карабины.
Откуда-то доносились звуки зурны, барабана и тари. Кто-то негромко тянул заунывную песню, словно оплакивал день своего рождения и свою несчастную жизнь.
Когда совсем стемнело, лагерь притих. Разводить костры было запрещено. Только один небольшой костер тускло мерцал в степи, за станцией.
У костра сидели часовые Гуссейн и Мамед.
У Гуссейна лицо было черное, сморщенное, точно тыква, залежавшаяся на чердаке и закопченная дымом очага. Он неподвижно уставился своими узкими глазами на огонь и о чем-то задумался. У Мамеда широкий, бесформенный нос, точно лягушка, раздавленная пятой прохожего. Он, словно звездочет, водил глазами по небу, отыскивая Большую Медведицу. По ней определил, где север, и, взглянув на надвигавшиеся с запада тучи, предсказал непогоду.
— Хоть бы скорее рассвело, — вздохнул Гуссейн и тоже посмотрел на небо.
Оставляя светящийся след, в темном небе промелькнула падающая звезда. Гуссейн и Мамед едва успели пожелать себе много монет, отару овец, винтовку и удачу в завтрашнем бою.
— Где-то близко упала, — в страхе сказал Мамед.
— Алла! — воскликнул Гуссейн, твердо веривший, что звезды, созданные аллахом, вершат судьбу человека.
Небо стало затягиваться тучами. К костру подошла группа людей. Мамед узнал среди них Гассана и Джавата.
— Что там, на станции?
— Полно грузинских офицеров и наших беков. Должно быть, совещаются, — ответил Гассан.
Джават и Рахматула присели у огня. Между ними прилег маленький, щуплый Гассан, в ватной телогрейке и в ватных, стеганых штанах, заправленных в шерстяные носки. Он, прищурясь, стал смотреть слезящимися глазами на раскаленные угольки. Затем поднял маленькую голову, потонувшую в мохнатой папахе, и погладил редкие, свисавшие мышиными хвостиками усы.
— Не пойму, — обратился он к Мамеду, — почему это грузины вздумали помогать нам?
Мамед ничего не ответил.
— Вздумали помогать? — повторил, смеясь, Гуссейн. — Турки придут — обратят их в нашу веру.
Уставясь снова в затухающий костер, напрягая неподатливую мысль, Гассан усиленно раскуривал трубку, причмокивая отвисшими губами, поминутно сплевывал в костер горькую слюну.
— Говорят, когда турки придут, плохо неверным будет… — размышлял он вслух.
— Чего только не говорят теперь люди, — вмешался в разговор незнакомый человек, подошедший несколько минут назад к костру. — Я вот думал насчет этого и вас хочу теперь спросить: почему если человек другой веры, то он должен быть хуже нас? На свете много разных народов, и у каждого своя вера — так неужели мы должны всех их ненавидеть?
Гуссейн подозрительно взглянул на незнакомца.
— Всех — нет, а русских жалеть не нужно, потому что они христиане и воюют с турками.
— Но нам-то русские ничего плохого не сделали. Русские солдаты такие же крестьяне, как и мы, зачем же мы будем в них стрелять?
— Для чего ты шел сюда, если так думаешь? — напустился на него Гуссейн.
— Пришел затем, зачем и вы пришли, а только вечером стал думать: в русских ли нам нужно стрелять или в кого другого?
— А в кого, ж ты хочешь стрелять?
— В кого?.. Вот об этом я и думаю и хочу, чтобы вы тоже подумали. Мне мой ум так подсказывает: стрелять мы должны в того, кто на самом деле нам враг. — Незнакомец с минуту помолчал и, придвинувшись ближе к сидевшим, почти шепотом произнес: — В беков, вот в кого надо стрелять. Они наши враги, а не русские солдаты, которые там, в России, уже расправились со своими беками. Русские солдаты ни с кем не хотят больше воевать. Они едут к себе домой, чтобы работать на земле, которую им дала советская власть. А чего нам ждать от беков? Ну, позовут они сюда турок, так что же, вы думаете, при турках бедняк лучше станет жить?.. Или кто-нибудь сказал вам, что если турки придут, то беки от радости землю вам раздадут? Нет, без России нам легче не будет. Уходите-ка лучше поскорей по домам, а оружие приберегите для другого дела.
Незнакомец встал и быстро скрылся во мраке.
— Что он говорил, этот человек! — возмутился Гуссейн. — Как это может быть, что русские лучше турок? Или аллах ума его лишил?
Возмущение Гуссейна разделили Гассан и еще несколько человек, сидевших у костра.
— Старый ворон зря не каркает, — раздался вдруг из темноты чей-то голос. — Правильно говорит, уходить надо…
Скрывшийся незнакомец был рабочий с нефтяных промыслов. Звали его Идрис Ахмед-оглы. Бакинский комитет большевиков направил его в Елизаветполь для революционной работы.
Десятки таких агитаторов-большевиков работали в те дни в отрядах Азербайджанского национального совета. Благодаря им многие из обманутых крестьян разошлись по деревням. Деревни, лежавшие близ железной дороги, сочувственно относились к солдатам, возвращавшимся с фронта, и, выходя на станцию, предлагали им хлеб, яйца, молоко.
Однако влияние беков среди крестьян было еще сильно. Крестьяне, отравленные шовинистической агитацией и религиозным фанатизмом, шли в бекские банды…
…Ночь была темная. Среди облаков мерцала всего одна
