Он с досадой махнул рукой. Болотов с силой потер подбородок.
— Да-а-а. Обштопал нас с тобой Воронов, как детей обул.
— Да кто ж мог знать, что они сговорились? Ведь за Клименко непрерывно хвост был. За истекшие сутки никаких контактов…
— А что ты там говорил по поводу их привередливости в покупках?
— Ну, они вещи придирчиво выбирали. Раза два-три даже в подсобку ходили, видимо, обменивать.
Болотов закивал головой, как китайский мандарин.
— Вот, вот, вот. Вот тогда-то они с Вороновым и созвонились. А он весь день сидел у кого-нибудь из знакомых и над нами посмеивался. И как выясняется — не зря. Эх ты, Пинкертон. Отдай распоряжение проверить все поезда, ушедшие за последние три часа. А также самолеты и, по возможности, автобусы. Пусть прошерстят твои бездельники аэропорт и автовокзалы самым тщательным образом. Но особый упор сделать на поезда.
Новиков возразил:
— Так ведь Воронов мог специально на железнодорожном вокзале концерт устроить, чтобы нас отвлечь. А сам — на самолет или автобус.
— Вот, вот. Или — на попутные. Только на самолет ему не с руки. Не забывай, что он с оружием, да и регистрация… Едва ли он успел липовыми документами обзавестись. А на попутных и автобусах сложно — и внимание привлекаешь, и уедешь недалеко. Но проверить весь транспорт самым тщательным образом.
— Игорь Константинович, а если они вообще никуда не уехали? Ну, имитировали бегство, а сами затаились здесь, в городе?
— Может и так, Сережа. Но это только в том случае, если они вообще никуда не собираются уезжать. А если хотят уехать, то уехали или уедут именно сегодня ночью. Слишком им здесь жарко стало, и команда на хвосте, и мы их ищем. Так что действуй, Серега, а я чуток вздремну, по-стариковски. А то уже которую ночь толком не сплю…
1919 ГОД, ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ
На третий день пути измотанный Михей снова потерял след тачанки. Сойдя коня долго шел пешим, ведя вороного в узде, внимательно глядя под ноги, до рези в глазах высматривая в каменистых россыпях следы колес. В одном распадке, показалось, следы обнаружились, и приободренный Михей, снова сев в седло, верст пять погонял вороного, то и дело вглядываясь вперед, чтобы первым обнаружить паскудного офицера. К вечеру след снова пропал. К тому же, как на грех, полил сильный дождь, и Михей совсем было отчаялся отыскать в глухих таежных лесах следы Вяземского. Но к ночи, когда вымокший до нитки Михей проклял все на свете, судьба улыбнулась ему. Выехав на неожиданно открывшуюся поляну, полого поднимавшуюся вверх, подъесаул заметил чернеющие на вершине строения и, на фоне хмурого неба — силуэт небольшой часовенки с раскольничьим крестом на шпиле. В одном из узких окон длинной избы мерцал бледный огонек. Но больше всего Михея обрадовала не возможность отдохнуть и обсушиться у староверов, а стоящая под навесом тачанка и выпряженные кони. Пулемета и сундука в тачанке, конечно же, не было. Осторожный Вяземский, где бы ни ночевал, забирал все с собой.
Подкравшись к небольшому окошку, по узости больше напоминавшему бойницу, Михей осторожно заглянул внутрь. В углу на коленях стоял седой старик в длинной холщовой рубахе, перехваченной витым пояском, и раз за разом клал глубокие поклоны. Дальше, в полутьме избы, виднелись широкие полати со спящими на них вповалку ребятишками и бабами. Тихо проскользнув внутрь, Михей с полминуты мялся у входа, не решаясь прервать молитву. Потом осторожно кашлянул и, когда старик невозмутимо, словно каждый час к нему приходят люди с оружием, глянул на него, стянул с головы папаху и чуть заметно поклонился.
— Здоров будь, хозяин…
Поднявшись, старик сел на лавку у стены, сложив на коленях руки, и молча вперился в Михея пронзительным взглядом. Тот едва слышно побурчал себе под нос:
— Ну, ну… Молчун…
Громче добавил:
— Я говорю, переночевать нельзя ли, хозяин? Вымок до нитки, да и в животе урчит, спасу нет.
— Ночуй, коли добрый человек. Угостить нечем, не обессудь. Все постояльцы подъели.
С трудом уняв враз заколотившееся сердце, Михей широко раздул ноздри и осторожно уточнил:
— Что за постояльцы? Часом не офицер с местным мужичком?
Старик тускло пробормотал:
— Коли сам знаешь, чего спрашивать?
Голос у Михея сорвался на рык:
— Где они?!!
Дед остро кольнул напружинившегося подъесаула взглядом и снова полуприкрыл веки:
— В сарае. Спят. Видать сильно вымотались. Как приехали — на ногах едва стояли. С коней пена шапками…
Не слушая старика дальше, Михей шагнул на улицу и завернул за угол.
Прокравшись вдоль стены сарая, он замер возле открытых настежь ворот, дыша через рот и чутко прислушиваясь. Храпели, как будто, двое. "Манлихер" привычно лег в мозолистую ладонь. Шагнув внутрь, Михей с полминуты постоял неподвижно, по-звериному прислушиваясь сквозь шорох дождя к звукам в сарае и поводя стволом из стороны в сторону. Когда глаза попривыкли к темноте, двинулся на храп, доносившийся из дальнего угла, где, судя по прелому запаху, было свалено сено. Носок сапога уперся во что-то твердое. Осторожно ощупав свободной рукой, Михей сообразил что это сундук. "Максим" стоял рядом, тупорылой мордой в сторону выхода. На ощупь подъесаул извлек из приемника ленту и мягко опустил ее на сено.
Огарок свечи, прилепленный на краешек сундука, тускло мигнул и осветил спящих вповалку на сене Вяземского и Ермила. Оба продолжали тяжело храпеть, никак не реагируя на бледный огонек, едва выхватывающий из темноты кусок бревенчатой стены с прислоненными к ней вилами-тройчатками. Шашка и "маузер" лежали у Вяземского под рукой. Осторожно вытащив оружие из-под руки офицера, Михей прилепил огарок на рукоять "максима", сел на сундук и легонько ткнул сапогом Вяземского в бок. Тот проснулся не сразу, с трудом продираясь сквозь удушливые волны тяжелого сна. Но когда открыл глаза и различил сквозь пламя свечи Михея, резко сел, нащупывая рукой "маузер", и, не обнаружив, все понял, и все же нашел в себе силы усмехнуться.
— Догнал таки? И даже от краснопузых ушел? Молодец… А я ведь трое суток без остановки, с Ермилом напересменку. Видишь, только сегодня рискнул выспаться, и надо же… Ну да уж чего теперь…
Михей едко спросил, недобро целя Вяземскому взглядом в переносицу:
— Здорово ли ночевал, твое благородие?
— Слава Богу. Так у вас, казачков, говорится?.. Ну что? Так и шлепнешь меня?
— Надо бы, да рука не подымается. Это ведь ты можешь запросто… — губы Михея чуть дрогнули, — запросто племяша моего в упор… и семерых казаков из пулемета… как кутят слепых…
— Так это племянник твой был? Ну, извини…
Подтянув сапоги Вяземский равнодушно закурил и демонстративно сплюнул
Михею под ноги.
— Стреляй…
Проснувшийся от голосов Ермил, полумертвый от страха, таращился на Михея из своего угла. Подъесаул махнул в его сторону рукой:
— Иди. Забирай коня, тачанку, и проваливай. Хозяйка твоя заждалась, поди.
С трудом веря, что его так легко отпускают, мужик поспешно поднялся, и бессвязно бормоча слова благодарности боком покрался к выходу:
— Батюшка… Ваше благородие… Господин казак, многие вам лета за доброту вашу… И за коней… За коней спасибочки. Баба моя радешенька будет.
И я за вас… пресвятой богородице… Я ить думал прибьет меня их благородие, настолько лют…
— Давай, давай, — поторопил Михей не спуская с Вяземского глаз. — Это
тебе плата от господина штабс-капитана. Да о том что меня видел помалкивай.
А не то язык отрежу.
Оставшись с офицером один, Воронов вдруг почувствовал, что вся ненависть, подогревавшая его в последние трое суток, неспособна заставить его нажать на курок и пристрелить предателя и убийцу. Казалось бы, сколько мечтал об этом, а дошло до дела — и рука не поднимается. Сколько раз убивал за последние годы и никогда не задумывался. В бою, в рубке — с легкостью.
А тут, словно гиря на руке повисла.
Чувствуя его состояние, Вяземский лениво пускал дым папироски, с легким и понимающим прищуром глядя на подъесаула.
— Не можешь, казак? Понимаю… Что, так и будем сидеть до света? А если господа большевики пожалуют? По секрету тебе скажу, они тоже за этим сундуком охотятся, не зря как гончаки по следу идут. Ведь обоих шлепнут, без суда и следствия, руководствуясь только революционным правосознанием. Им все едино, что ты — служака, что я — дезертир и вор. А может, — голос Вяземского опустился до вкрадчивого шепота, — может, полюбовно решим? А, подъесаул? Ты только взгляни, какое там богатство! Ведь и сам, надо полагать, догадался, что ради хорошего куша я, дворянин, честь и совесть продал. Да посмотри ты, не бойся. Не стану я с голыми руками кидаться. Коли уж чести не осталось, так здравого смысла я еще не лишился. Ты только откинь крышку. Там же столько, что и нам, и детям нашим, и внуками с лихвой…
