Подумав, Михей откинул носком сапога глухо звякнувшую крышку, приладил на краешек сундука свечной огарок и заглянул внутрь, чуть опустив ствол "манлихера". Ворохнул рукой лежащие сверху кресты с каменьями, несколько икон в золотых окладах, панагии, чаши… Дно сундука было плотно усыпано золотыми червонцами и женскими украшениями. Остро выступали гранями золотые слитки с клеймом высшей пробы.
Хмыкнув, Михей поднял глаза на Вяземского, напряженно следящего за ним. Словно уловив признак согласия в молчании Воронова, Вяземский зачастил скороговоркой:
— Ты подумай, казак, какая возможность! Такое же только раз в жизни бывает. Ну, скажи… Скажи мне, ради Бога… Я же вижу, что ты не глупый мужик. Кому и зачем эта война? Большевики, они же надолго, если не навсегда. Мы проиграли эту войну, это же ясно, казак! А ведь ты же офицер! Ты подумай… Сначала Китай…
— Тебя матка с батькой поди крестили в отрочестве? — перебил неожиданным вопросом Михей.
Вяземский от растерянности выпучил глаза:
— Что?!
— Я говорю — крещеный, поди?
— Разумеется. А, собственно…
— Так как же ты, русский, крещеный, а русскую святость басурманам на потеху отдашь?
— Господи, — скривился справившийся с растерянностью штабс-капитан. — Святость… Сам-то в Бога веришь?
— Не очень. Так то я, а в России сколь верующих?
— Ну хорошо, не хочешь в Китай, так и я тоже! Оттуда в Америку, а потом через океан… А там и Европа! Рим, Берлин, Вена, Париж… Для тебя это только названия, а я… Ладно. Оставим церковное староверам, они определят. Но с остальном-то! Или ты хочешь все большевикам отдать? Да что с этим делать в стране, где власть взяло быдло?!!
Михей с лязгом захлопнул крышку, и как будто задумчиво ответил:
— Может, ты и прав…
— Конечно!
— Только…
— Что — "только"?
Голос у Михея осел до хрипа:
— Только я ведь от тебя буду каждую минуту пулю в спину ждать. А, твое благородие? И я ведь тоже в твоем понятии быдло. И вся твоя рота, и мои казаки, и племяш мой, Анфитий, — Михей рванул ворот френча, с треском обрывая пуговицы, — которых ты за этот сундук под большевистскими пулями положил — тоже быдло!!!
Резко поднявшись, нависая над обескураженным таким поворотом штабс-капитаном, Михей решительно мотнул стволом "манлихера" в сторону выхода.
— Поднимайся. Пора за свое паскудство расплату несть.
Побледневший Вяземский все же совладал с собой и даже нашел силы презрительно усмехнуться. Рывком встал, аккуратно, до последней пуговицы, застегнул френч, осторожно кося взглядом на прислоненные к стене вилы. Михей, словно не заметив его хищного взгляда, полуобернулся к воротам, встав к офицеру спиной. Зарычав, Вяземский рванулся к вилам, схватил их наперевес и бросился на Воронова, целя сточенными до белизны зубьями под левую лопатку. С ощущением легкости на сердце, не оборачиваясь, Михей протолкнул "манлихер" под локоть левой руки, чуть вздернул ствол, и раз за разом всадил в Вяземского всю обойму, с каждым выстрелом шире раздувая ноздри и полуприкрыв глаза…
Штабс-капитан с развороченной грудью рухнул Михею под ноги, неловко поджав под себя левую руку, намертво сжимающую черенок вил возле самого основания. С минуту Михей стоял молча, не шевелясь и не опуская руку с пистолетом. Потом тяжело опустился на сундук и глухо сказал в пустоту:
— Вот и все, твое гнилое благородие… Без греха я на душе, ты сам того хотел. А русское золото пусть в России и останется…
Дед по-прежнему сидел на лавке и на вошедшего в избу Михея, казалось, не обратил внимания, хотя выстрелов не слышать не мог. И только когда подъесаул грузно опустился на другой конец скамьи, старик негромко уточнил:
— Порешил, стало быть, офицера?
— Порешил, отец.
— Что ж вы так? Ладно с красными воюете, с антихристовым семенем, а меж собой что же?
— А тебе не все ли едино?.. Долгая это история, отец. Только греха на мне нету. Вы его похороните, как положено. Все ж таки христианская душа.
— Наша вера еще от Филарета восходит, а он, поди, троеперстием крест клал?
— Богу все едино, старик. Старая вера, новая ли… Души нынче у всех одинаково черные.
— Схороним. Не по-Божески это, бросать как собаку… А ты что же? Поедешь?
— Поеду. Отосплюсь только. А сейчас дай мне лопату, старик.
Дед равнодушно обронил, все так же глядя в пространство:
— В сарае возьми.
— А перо с бумагой найдется?
— Бумаги третий год уж не видим. Возьми вон под образами дощечку восковую. Палочка там же…
Сундук Михей перетащил в часовенку и закопал под бревенчатый пол, старательно приладив бревна на место, рассудив, что здесь его староверы искать не удумают. В сундук же положил и дощечку, на которой долго что-то царапал заостренной палочкой при свете все того же свечного огарка. Притоптав бревна Михей перевел дух и пробормотал вполголоса:
— Вот так, стало быть. Жив буду — вернусь. Авось все еще и образуется…
Утром, после короткого и тяжелого сна, он уехал все той же, едва заметной, дорогой. Но уже через три версты свернул в сторону Надеждино, решив что лучше проплутать с неделю в тайге, чем сейчас нарваться на партизан, многих из которых положили совсем недавно казачки с синими лампасами и погонами.
И все же подъесаул не уберегся от пули. Почти две недели спустя, проплутав по тайге больше чем ожидал, Михей, не доехав пару верст до Надеждино, нарвался на партизанский разъезд, и прежде чем успел сказать что-либо или вскинуть карабин, опрокинулся с седла поймав грудью четыре пули и умер мгновенно. Партизаны были не из того отряда с которым столкнулся Михей в Пожарах, но ненависть к хорошо им известной казачьей форме питали не меньшую и потому огонь открыли без предупреждения, даже и не пытаясь взять в плен, хорошо зная что сделать это можно только с многократным перевесом в силе. Двое молодых партизан, один из которых был сыном Ермила Замостина, и не подозревали что, возьми они подъесаула живым, получили бы немалую благодарность. И даже, вполне возможно, что и награду. В тот момент им казалось что трофейные жеребец и оружие и есть наивысшая для них награда…
Михей так и не узнал что всю староверческую общину на следующий день после его отъезда расстреляли под гребенку по приказу командира партизанского отряда, уже вторую неделю безуспешно гонявшегося по особому заданию ревкома за капиталом купца Семисадова, улизнувшего из Минусинска с неполной ротой под командованием штабс-капитана Вяземского. Поставили к стенке сарая всех не пощадив и баб с ребятишками. И в первую очередь деда, который лично разговаривал с казачьим подъесаулом но не смог ответить на вопрос: куда же подевался сундук, и потому заподозренного в пособничестве подъесаулу, который, как рассудил командир отряда, удрал таки с сундуком за границу, предварительно расправившись с Вяземским. С такой же легкостью бывший балтийский матрос, занесенный ураганом революции в Сибирь, поставил бы к стенке и обоих партизан застреливших Воронова, узнай он что те оборвали последнюю ниточку ведущую к сундуку. Потому что слишком уж велика была на нем ответственность за пропавшее золото и камни, и потому такие вещи как милосердие и человеколюбие в расчет не брались. Как, впрочем, не брались они в расчет и в последующие десятилетия.
Но и этого Воронов, конечно же, не узнал. Как не узнал он что ничего
в России не образовалось и большевики пришли действительно надолго, как и предполагал погибший от его руки штабс-капитан Вяземский. И чего еще не узнал Михей Воронов и чему очень бы удивился переставший верить в Бога казачий подъесаул, усмотрев бы в этом знамение, что семьдесят пять лет спустя, его правнук, отставной майор морской пехоты Ким Воронов…
* * *
…Усевшись на нижние полки, все трое переглянулись и рассмеялись.
Ким, успокоившись, сказал:
— Знаете, что? Я бутылочку шампанского прихватил на вокзале, давайте выпьем за благополучный отъезд.
Сергей вскочил.
— Я сейчас стаканчики соображу, — и вышел из купе, плотно прикрыв дверь.
Оксана, проводив его взглядом, взяла Кима за руку.
— Ким. Ты такой… такой… Я даже не знаю, как тебе сказать. Ты замечательный, Ким.
Он взял ее за руку, поднес к губам и поцеловал. Сказал с улыбкой:
— Я просто тебе хочу понравиться.
Оксана зарделась от смущения.
Вошел Сергей со стаканами в руках.
— Ба, какая романтическая сцена! іОн взял графиню за нежную руку и сказал со всем жаром своего благородного сердца…і. Господа аристократы, а шампанское придется пить из стаканов щербатых.
Оксана смущенно отдернула руку.
— Дурак! Все шуточки тебе.
Сергей, разведя руками, сказал без тени обиды:
— Ну, если ты графиня, а Ким благородный кабальеро, то надо же кому-то быть придворным шутом. Ладно, давайте выпьем, в самом деле. Ким, где твой эликсир?
