Мне ничего не оставалось делать, как надеть рюкзак. Я не понимала, зачем это нужно, но знала, что ничего хорошего это мне не обещает.
Машков тем временем достал откуда-то из-под половой доски какие-то коробочки из металла. Одну он сунул в рюкзак, который уже висел у меня за спиной, а вторую зажал в правом кулаке.
– Теперь ты умрешь, – сказал он мне и толкнул рукой к двери. – Мы пойдем с тобой вместе, но не на площадь. Мы войдем с тобой в больницу и там взорвем себя. И пусть рядом с нами погибнут те, кому жить все равно незачем, – больные и увечные. А ты… Ты станешь факелом новой веры, который зажгу я сам.
Я поняла, что металлическая коробочка в его правой руке – это взрыватель. И взрыв у меня за спиной может прогреметь, если Машкову что-нибудь покажется подозрительным. Любая шальная пуля, на которые сегодня не скупится ФСБ, тоже может стать причиной взрыва. Да, наверное, это уже конец.
Странно, но, поняв, что ситуация именно теперь стала абсолютно безвыходной, я успокоилась. Не помнить о двадцати килограммах взрывчатки у себя за плечами было невозможно, но это меня очень мало волновало. Изменить что-либо было не в моих силах. Машков отгородился от меня стеной, и теперь только его мозг может принять решение – оставаться ему в живых или погибнуть вместе со мной.
Поэтому я безропотно стояла, имея за плечами смертоносный груз. Теперь мы были связаны с ним невидимой цепью. У нас с ним вскоре могло появиться нечто общее, хотя ни он, ни я в этом не были еще полностью уверены, – дата и место смерти. В том, что Машкова сейчас убьют, я не сомневалась. Но перед смертью он обязательно попытается нажать кнопку своего взрывателя. Для этого достаточно долей секунды, а умирает человек медленно.
– Пойдем, радость моя, – сказал Машков. – Проводим себя в последний путь.
Чувствовал ли он свою смерть? Не знаю.
Сильным толчком в спину он швырнул меня в дверной проем, и я вывалилась наружу, упав через порог на усыпанную щепками от разбитой пулями двери землю.
– Не стреляйте! Здесь взрывчатка! – закричала я в надежде, что Грэг контролирует ситуацию и не даст никому из фээсбэшников выстрелить в меня.
Никто не выстрелил. Я перевела дыхание. Страшно было только первую секунду, когда я еще не знала, раздастся взрыв сразу же, как только я попаду в поле зрения снайперов, или нет.
– У меня в руках взрыватель! – крикнул Машков из дверей. – После первого же выстрела я взорву ее. В рюкзаке – двадцать килограммов тротила. После первого же выстрела я нажимаю кнопку!
Выстрела по-прежнему не было, и он немного успокоился. Он сделал шаг из двери и остановился в дверном проеме. Машков смотрел нагло и уверенно, в его взгляде была твердая решимость. Я нисколько не сомневалась, что свою угрозу он приведет в исполнение. Если только кто-то решится стрелять, мне конец. Машков нажмет свой взрыватель, и я взлечу вместе с ним в воздух.
– Сейчас вы дадите мне машину, – закричал он из двери. – Заправите полный бак. Она сядет за руль. Поедет туда, куда я ей скажу. Никто не должен подходить к нам ближе, чем на двадцать метров. Запомните, никто не должен приближаться к нам. Иначе я нажимаю кнопку!
Он сделал два шага из двери и оказался надо мной.
– Вставай! – приказал он. – Мы едем с тобой на прогулку.
Мне было видно, как вдали стояли плотной группой оперативники в защитной форме. Между ними я увидела Игорька, который что-то доказывал им, размахивая руками. Точно так же горячился и Грэг, только немного в стороне. Он стоял вдвоем с офицером в форме ФСБ. Издалека я не могла хорошо рассмотреть, с кем именно, но мне показалось, что это тот самый майор Нестеров.
И тут мурашки побежали у меня по спине. Я повернула голову направо и увидела, как Кавээн вырывает автомат у одного из оперативников, толкает того так, что он катится по земле, а сам становится на колено и тщательно прицеливается в нашу сторону.
«Что он делает? – мелькнуло у меня в голове. – Он же взорвет нас!»
– Дядя Саша! – завопила я что было мочи.
Машков с удивлением повернул голову и посмотрел на меня. Я смотрела на него, боясь взглядом показать Машкову, что в него целятся. Руки Машков держал поднятыми, демонстрируя всем, кто мог его видеть, что в правой руке он держит взрыватель и большой палец его готов опуститься на кнопку.
– Чего орешь? – спросил он меня почему-то шепотом.
Это были его последние слова.
Раздалась короткая очередь. На моих глазах правая рука Машкова дернулась и укоротилась сантиметров на двадцать. Кисть вместе с взрывателем отлетела в сторону и упала на землю. Машков так и стоял с поднятой вверх правой рукой, заканчивающейся обломком кости. Взрыватель вместе с оторванной кистью лежал на земле, всего метрах в трех от него.
Не знаю, успел ли он понять, что произошло? Наверное, успел. Машков бросился на землю и покатился в ту сторону, где лежала его кисть, все еще сжимающая взрыватель. Он понял, что его обманули, и, если бы ему удалось добраться до цели, тут же прозвучал бы взрыв.
Но он не успел. Вторая очередь прошила его, когда он падал на землю. По земле катился уже мертвый Машков. Его тело замерло всего сантиметрах в десяти от оторванной кисти правой руки, с намертво зажатой в ней металлической коробочкой с кнопкой.
Приподнявшись на ноги, я почувствовала, как сильно они у меня дрожат, и снова уселась на землю. Сил снять рюкзак у меня не было. Я видела, как бежал ко мне Игорек с круглыми от страха глазами, слышала голос Григория Абрамовича, который орал что-то нецензурное Кавээну, и одна только мысль, лаконичная и простая, шевелилась в моей голове: «Я жива!» Мысль была очень емкая, она разрасталась в черепной коробке, включая в себя все новые и новые аспекты этого радостного выражения: «Я – живу!» Этот мощный толчок породил множество иных мыслей и ощущений, среди которых была и благодарность Кавээну за то, что он один взял на себя решение ситуации, рискованное, но как всегда удачное, и обида на провокаторов из ФСБ, разрушивших все мои усилия, когда я уже овладела сознанием Машкова и могла вывести его без какого-либо сопротивления с его стороны прямо в руки оперативникам. Его можно было бы взять, если бы не тот подлый выстрел фээсбэшника, ранивший его в левое плечо.
Я смотрела по сторонам, видела залитую солнцем лощину, заросшую зеленью, которая в ярких лучах солнца казалась уже не темно-, а серо-зеленой, с многочисленными яркими желтыми крапинками каких-то полевых цветов. Я видела обрывистые берега, между которыми была зажата эта лощина, видела вдалеке серебристое поблескивание волжской воды, и мне очень все это нравилось. Я даже подумала, что никогда в жизни не видела места красивее этого.
Пройдет немного времени, и, возможно, яркость впечатлений от места, где я родилась заново после удачного, стопроцентно точного выстрела дяди Саши Кавээна, потускнеет и эта лощина перестанет казаться мне особенной, но сейчас я была просто очарована ею.
Я повернула голову и увидела лежащего на земле Машкова. Его глаза были открыты, но смотрел он не в небо, а в землю. На лице застыла гримаса злости и разочарования.
Это была первая смерть, которая вызвала у меня чувство удовлетворения. Не могу сказать, что ненавижу смерть, поэтому, мол, и пошла в спасатели. Это было бы неправдой. Как и подавляющее большинство людей, я скорее боюсь смерти. Но главное в том, что я очень люблю жизнь, и не только свою, а жизнь вообще. И мне всегда приходится решать очень трудный для себя вопрос, когда жизнь человека находится у меня в руках: помогать ли смерти найти его или, напротив, помешать ей? И, как правило, я ей мешаю. Если есть возможность оставить человека, пусть даже преступника, в живых, всегда пользуюсь этой возможностью.
Но сегодня – впервые! – я хотела, чтобы этот человек умер. Нет, не потому, что он был виноват в гибели множества людей. Вину устанавливает общество, государство, как и наказание за эту вину. Я не могла его судить. Я слишком хорошо его поняла, чтобы считать его болезнь виной. Если бы мы его арестовали, его ждала не тюрьма и не «вышка», а сумасшедший дом. Та свобода, о которой он мечтал и к которой рвался, в обществе невозможна. Он всегда воевал бы с обществом, а общество охотилось бы за ним.
Поэтому я была рада, когда он умер. В этом случае смерть разрешила неразрешимую психологическую проблему – невозможность существовать в обществе и в то же время не подчиняться его законам, устанавливать вместо них свои. У Александра Машкова был один выход – смерть.
Тело Машкова отправили на вскрытие, хотя это была пустая формальность. Григорий Абрамович отправился выяснять по горячим следам, кто стрелял в Машкова, когда мы с ним выходили из его лачуги якобы с намерением начать новую жизнь. Конечно, я тогда его обманывала, так как вовсе не собиралась помогать ему начинать новую жизнь и даже не хотела, чтобы продолжалась его старая. Мне было нужно довести его только до кустов, в которых притаился Кавээн. Наверное, даже лучше, что случилось именно так, как случилось. Зачем было этому человеку жить?
