и в людской избе зажигались огни; Сашка, наконец, уходил домой, а я еще долго сидел под безлиственными ветвями деревьев и предавался своим детским мечтам. Задумчиво смотрел я в темневшую даль, и Бог весть куда уносился мыслью…
Иногда я вспоминал о минувшем лете, и мне становилось жаль исчезнувшего голубого неба, яркого, теплого солнца, зеленой густой листвы и отцветших цветов.
В одной из моих книг было стихотворение, которое мне пришлось очень по душе, и я заучил его наизусть. И не раз, в сумерки, в минуты грустного раздумья и воспоминаний о лете, я повторял его про себя:
И не слышно птичек больше, Не видать в саду цветов, Мрак ночей гораздо дольше Простирает свой покров. К югу тянутся станицы Перелетных журавлей, И огнистые зарницы Озаряют мрак ночей. Филин в роще завывает, Ветер яростно шумит, Будто песню напевает, Будто сказку говорит…
ЗИМА
I.
Однажды, в начале ноября, около Михайлова дня, проснувшись утром, я с изумлением заметил, что в моей комнате какое-то странное освещение. Солнечный луч не играл на стене, как бывало в ясные дни: но вместо серого, сумеречного освещения, к какому я привык в течение последних недель, в комнате разливался какой-то белесоватый свет. Я вскочил с кровати, подбежал к окну и был приятно поражен.
За окном все было бело, кроме заоболочавшего неба и далей, синевших на горизонте и резко отделявшихся от белой пелены, покрывшей землю. Двор, деревья в саду, изгороди, крыши сараев и изб, поля и луга, — все было покрыто, увешано, запорошено пушистым снегом. Впервые видел я зимний сельский пейзаж.
— Няня, снег! — с восторгом вскрикнул я.
— Да, батюшка, и зимушка настала… — отозвалась няня. — Будем теперь печки топить, станем на лежанке греться…
Но мне в то утро было не до печки и ни до чего… За уроками я был рассеян и поминутно взглядывал в окно на березы, увешанные снежными хлопьями, и на нахохлившихся ворон.
По окончании уроков я мигом сбежал в свою комнату, натянул валенки, полушубок, подпоясался красным кушаком, нахлобучил шапку и, на ходу напяливая на руки теплые рукавички, побежал в людскую избу; там, на чердаке, в ожидании зимы, хранились мои маленькие лыжи. Осенняя непогодь, дожди и грязь надоели мне, и я был рад-радешенек зиме. Еще бы!.. Столько удовольствие являлось мне впереди! Беганье на лыжах, катанье с «горы», катанье в саночках со Всеволодом Родионовым на «Карьке»… О, да мало ли еще какие наслаждения принесет мне красавица-зима!..
Снегу оказывалось еще мало на полях, снег был рыхлый, и бегать на лыжах было еще тяжело. Но все-таки я обежал одно поле, край болота и проскользнул по ручью, скованному льдом. Знакомые места под снежной пеленой являлись мне теперь совсем в другом виде; иные знакомые уголки я почти не узнавал… Когда я возвращался к обеду домой, пошел снег, и я с живейшим удовольствием смотрел, как снежные хлопья, крутясь и мелькая, летали в воздухе.
От усиленной ходьбы на лыжах я согрелся, щеки мои пылали, чувствовалась какая-то приятная усталость, но дышалось легко, и на душе было так хорошо, светло и ясно. Весь запорошенный снегом явился я к няне и, не дав ей вымолвить слова, остановился среди комнаты и, с величественным видом подняв руку, глухим гробовым голосом продекламировал:
С белыми Борей власами И с седою бородой… Потрясая небесами, Облака сжимал рукой. Сыпал инеи пушисты И метели воздымал…
— Раздевайся, раздевайся, батюшка, скорее! Полушубок-то надо стряхнуть… Эк, снегу-то натащил!.. — говорила няня.
Так торжественно радостно отпраздновал я встречу первой зимы в деревни, посреди побелевших полей и лесов.
Гор в нашей стороне не было и в помине. Искусственной горы для катанья мне не делали; вместо горы мы с Сашкой пользовались «взъездом».
Взъездом в нашей стороне называется довольно широкий высокий и крутой помост из тонких бревен, приделываемый
