— Хорошо. Ты берешь на себя обязательство. Я его не застрелю, но жизнь Загора зависит теперь от тебя…
Пьетро кивал головой.
— Будет он жить или умрет, зависит от тебя, понял?
— Понял.
— Если ты хоть раз его не закроешь, если он убежит, убьет кого-нибудь, хоть воробья, он умрет.
— Согласен.
— Но сделаешь это ты. Я тебя научу стрелять, и ты его убьешь. Такой договор тебя устраивает?
— Да.
И когда Пьетро говорил это «да», решительно, как взрослый, в голове у него промелькнула ужасная сцена и засела там как гвоздь. Он с ружьем подходит к Загору, который виляет хвостом и лает, потому что хочет, чтобы Пьетро бросил ему камушек, а он…
Пьетро всегда был верен своему слову, возвращаясь домой побыстрее, до темноты, пока Загор был на свободе.
По крайней мере, до сегодняшнего вечера.
В общем, увидев его в загоне, он почувствовал себя намного, намного лучше.
Наверное, это Миммо его туда загнал.
Поднявшись по ступенькам, он открыл дверь и вошел в маленькую прихожую, отделявшую входную дверь от кухни.
Посмотрелся в зеркало, висевшее на двери.
Вид у него был жалкий.
Волосы растрепаны, все в грязи. Штаны вымазаны в земле и описаны. Туфли помяты. А еще он порвал карман куртки, вылезая из окна туалета.
«Если папа узнает, что я порвал новую куртку…» Лучше об этом не думать.
Он повесил куртку на вешалку, поставил туфли под полку и влез в тапочки.
Нужно было бежать в комнату и немедленно снимать штаны. Он сам их постирает, в раковине в гараже.
Он вошел тихонечко, беззвучно.
Ну и жара.
Кухня погружена в полумрак, только отсвет от телевизора и углей, догоравших в камине. Запах помидорного соуса, жареного мяса и чего-то еще, неуловимого, неясного: влажных стен и колбас, висящих у холодильника.
Мать дремала на диване, завернувшись в плед. Положив голову на бедро мужа, заснувшего тяжелым пьяным сном рядом с ней, сидя, с пультом в руке. Голова запрокинулась назад, на спинку дивана, рот открыт. На огромном лбу синий отсвет телеэкрана. Он храпел. Раскатисто, чередуя паузы на вдох и всхрапы.
Марио Морони было пятьдесят три года, он был худой и низкорослый. Хоть он практически превратился в пьяницу и жрал как грузчик, он не набирал ни грамма жира. Поджарый и нервный, он мог своими сильными руками в одиночку поднять лемех большого плуга. В лице его что-то вызывало смутное беспокойство. Может, глаза, светло-голубые (Пьетро их не унаследовал), или цвет кожи, прожаренной солнцем, или то, что на его каменном лице редко отражались чувства. Волосы, тонкие, черные почти до синевы, он зализывал назад бриллиантином. И, что странно, у него не было ни единого седого волоска на голове, в то время как борода, которую он брил дважды в неделю, совершенно побелела.
Пьетро постоял в углу, отогреваясь.
Мать не заметила, что он вернулся.
«Может, спит…»
Надо ее разбудить?
«Нет, лучше не надо. Пойду спать…»
Рассказать о том ужасе, что с ним приключился?
Он поразмыслил и решил, что лучше ничего не говорить.
«Может, завтра утром».
Он уже собирался подняться в комнату, как вдруг то, на что он поначалу не обратил внимания, остановило его.
Они спали рядом.
Странно. Эти двое никогда не сидят так близко. Они как провода с противоположным зарядом — если соприкоснутся, их замкнет. В их спальне между кроватями стояла тумбочка, а днем в то немногое время, когда отец проводил дома, они казались существами с разных планет, которых какая-то неведомая сила заставляла жить вместе, иметь общий дом и детей.
Ему было неловко смотреть на них. Это зрелище смущало.
Родители Глории прикасались друг к другу, но это не казалось ему противным и тем более не смущало его. Когда ее отец возвращался с работы, он обнимал ее мать за талию и целовал в шею, а она улыбалась. Однажды Пьетро вошел в гостиную за бумагой и застал их у камина целующимися в губы. К счастью, глаза у них были закрыты, он повернулся и тихо, как мышка, сбежал на кухню.
Мать неожиданно поднялась и увидела его.
— А, ты вернулся. Ну и славно. Где ты был так поздно? — Она протерла глаза.
— У Глории. Я задержался.
— Отец злится. Он говорит, что ты должен приходить раньше него. Ты же знаешь. — Она говорила спокойно.
— Я задержался…
«Рассказать ей?»
— … нам надо было закончить задание.
— Ты ел?
— Да.
— Поди сюда.
Пьетро подошел, с него капало.
— Посмотри, как ты перепачкался… Иди мойся и спать.
— Да, мамочка.
— Поцелуй меня.
Пьетро подошел, и мать обняла его. Ему так хотелось рассказать ей, что случилось, но он только обнял ее крепко, и ему захотелось плакать, и он стал целовать ее в шею.
— Что такое? Что за поцелуи?
— Ничего…
— Ты весь мокрый. Беги быстренько, а то простудишься.
— Да.
— Иди. — Она легонько шлепнула его.
— Спокойной ночи, мамочка.
— Спокойной ночи. Приятных снов.
Вымывшись, Пьетро вошел в комнату в трусах и на цыпочках, не включая свет.
Миммо спал.
Комната была крошечной. Кроме двухъярусной кровати в ней был столик, за которым Пьетро делал уроки, шкаф, который он делил с Миммо, небольшая металлическая книжная полка, где он держал учебники и коллекцию, состоявшую из ископаемых, ракушек, морских звезд, высушенных на солнце, черепа крота, богомола в банке с формалином, чучела совы, которое подарил ему на день рождения дядя Франко, и массы других чудесных вещей, собранных им во время прогулок по лесу. А на полке Миммо стоял магнитофон, кассеты, собрание комиксов «Дьяболик», несколько номеров журнала «Мотоспорт» и электрогитара с усилителем. На стене два постера: на одном летящий спортивный мотоцикл, на другом — «Iron Maiden» с каким-то демоном, поднимавшимся из могилы, размахивая окровавленной косой.
Пьетро влез по лесенке на свою кровать, стараясь, чтобы она не заскрипела, и сдерживая дыхание. Натянул пижаму и забрался под одеяло.
Как же хорошо.
Под одеялом жуткая история, только что приключившаяся с ним, казалась очень далекой. Теперь, когда впереди была целая спокойная ночь, история эта представлялась ему не такой страшной, не такой важной, не такой серьезной.
Конечно, если сторож узнал его, тогда да…
Но этого не произошло.
Ему удалось сбежать, и Итало не мог его узнать. Во-первых, он был без очков. Во-вторых, он был слишком далеко.
Никто никогда не узнает, что это был он.
И мысль взрослого, опытного человека, а не мальчишки, возникла у него в голове.
Это прошло, подумал он, потому что всегда в жизни все проходит, протекает, как вода в реке, даже самые сложные вещи, с которыми, кажется, ты никогда не справишься. Ты справляешься с ними, одно мгновение — и они остались позади, и ты должен идти дальше.
Тебя ждут новые события.
Он свернулся калачиком. Его разморило, веки стали свинцовыми, и он уже готов был заснуть, когда голос брата вернул его в реальность.
— Пьетро, я тебе должен кое-что сказать…
— Я думал, ты спишь.
— Нет, я думаю.
— А…
— У меня хорошие новости про Аляску…
36
Здесь неплохо бы остановиться и поговорить о Доменико Морони, которого все звали Миммо.
Миммо во время нашей истории было двадцать лет, на восемь лет больше, чем Пьетро, и он работал пастухом. Пас маленькое стадо, принадлежавшее семье. Всего тридцать две овцы. В свободное время, чтобы подкопить денег, он подрабатывал в магазине торговца обивкой и отделочными материалами, впрочем, предпочитал овечек диванам и называл себя единственным пастухом-металлистом в Искьяно Скало. И это в самом деле было так.
Он бродил по пастбищам в косухе, узких, как рейтузы, джинсах, с поясом, утыканным заклепками, в огромных армейских ботинках и с длинной цепью, болтавшейся между ног. В наушниках и с посохом.
Внешне Миммо во многом был похож на отца. Он был сухопарый, как отец, хотя и повыше ростом, у него были те же светлые глаза, но не такой неподвижный и угрюмый взгляд, и те же черные как вороново крыло волосы, только он отрастил их ниже лопаток. От матери ему достались рот, крупный, с пухлыми губами, и маленький подбородок. Прямо скажем, не красавец, а когда выряжался металлистом, было еще хуже, но что поделаешь — это была одна из его навязчивых идей.
Да, у Миммо имелись навязчивые идеи.
Они откладывались у него в нейронах, как известковый налет в трубах, делая его мономаньяком и страшным занудой. Поэтому друзей у него было немного. Через некоторое время он доставал даже самых терпеливых.
Первой его навязчивой идеей был хэви-метал. Тяжелый металл. «Но только классический».
Он был для него религией, философией жизни, всем. Его богом был Оззи Осборн, одержимый с густыми волосами и мозгом подростка-психопата. Миммо его обожал, потому что на концертах фанаты ему бросали падаль, и он ее ел, а однажды он проглотил дохлую летучую мышь, и у него случилось бешенство, и ему надо было делать уколы в живот. «А знаешь, что сказал старина Оззи? Что эти уколы были хуже, чем двадцать шариков для гольфа в заднице…» — любил повторять Миммо.
