дел в государстве, место, приносящее ему большие деньги и множество других выгод. Как генеральный директор упомянутых дел, он подвергает цензуре и ревизиям солнечные и лунные затмения, а также прогнозы погоды в календарях, дозволенных в нашем государстве, и, в частности, изучает природу в резиденции князя и ее окрестностях. Для этого занятия Мош Терпин получает из княжеских лесов редчайшую дичь и уникальных животных, которых он и пожирает в жареном виде, чтобы исследовать их природу. Кроме того, он пишет сейчас (во всяком случае уверяет, что пишет) трактат о том, почему вино отличается от воды по вкусу, да и по воздействию, и посвятить этот труд он хочет своему зятю. Благодаря ходатайству Циннобера Мошу Терпину разрешено ежедневно работать над трактатом в княжеском винном погребе. Он уже изучил полбочки старого рейнского и несколько дюжин бутылок шампанского и теперь приступил к бочке аликанте... Управляющий погребом в полном отчаянии!.. Это вполне устраивет профессора, величайшего, как ты знаешь, чревоугодника на свете, и он вел бы самую расприятную жизнь, если бы ему порой, когда поля вдруг побьет градом, не приходилось разъезжать по стране и объяснять княжеским арендаторам, отчего выпал град, чтобы эти олухи, немного просветившись, уберегались в будущем от подобных напастей и не требовали отмены арендной платы из-за бедствия, в котором никто не виноват, кроме них самих.
Министр никак не может забыть трепки, заданной ему тобою. Он поклялся отомстить тебе. В Керепесе тебе уже нельзя будет показываться. Меня он тоже всячески преследует, потому что я углядел его таинственную привычку причесываться у крылатых дам... Пока Циннобер остается любимцем князя, мне, вероятно, нечего и мечтать о какой-либо порядочной должности. Моя несчастная судьба то и дело сводит меня с этим уродцем самым неожиданным и прямо-таки роковым для меня образом. Недавно министр при всем параде, при шпаге, звезде и ленте, явился в Зоологический Кабинет и, по обыкновению подпершись тростью и покачиваясь на носках, задержался у стеклянного шкафа, где выставлены редчайшие американские обезьяны. Тут подходят обозревающие Кабинет иностранцы, и один из них, увидав нашего корневичка, громко выкрикивает:
— Ах!.. Какая славная обезьянка!.. Какой милый зверек!.. Это жемчужина Кабинета!.. Как же называется эта прелестная обезьянка? Откуда она родом?
И, коснувшись плеча Циннобера, смотритель Кабинета отвечает самым серьезным тоном:
— Да, это прекрасный экземпляр, великолепный бразилец, так называемый Mycetes Beelzebub... Simia Linnei... niger, barbatus, peditis caudaque apice brunneis...[19] обезьяна-ревун.
— Сударь, — зашипел тут малыш на смотрителя, — сударь, вы сумасшедший или совсем сдурели, я никакой не Beelzebub caudaque... никакая не обезьяна-ревун, я Циннобер, министр Циннобер, кавалер Зеленокрапчатого тигра с двадцатью пуговицами!
Я стою неподалеку и разражаюсь оглушительным хохотом, от которого не удержался бы даже под угрозой смерти на месте.
— Вы, господин референдарий, опять тут как тут? — рычит он на меня, и его глаза ведьменыша багровеют от ярости.
Бог весть почему иностранцы все время принимали его за самую прекрасную и самую редкую обезьяну, какую им приходилось видеть, и всячески порывались покормить его ломбардскими орехами, извлекая их из карманов. Циннобер стал задыхаться от негодования, и у него подкосились ножки. Кликнули камердинера, которому пришлось взять его на руки и отнести в карету.
Сам не возьму в толк, почему эта история дает мне какой-то проблеск надежды. Это первый щелчок, полученный мерзким бесенком.
Известно, что недавно Циннобер вернулся на рассвете из сада в полной растерянности. Крылатая дама, по-видимому, не появилась, ибо красивых его кудрей нет и в помине. Говорят, что волосы у него лохмами падают на спину, и князь Варсануф будто бы заметил ему:
— Не будьте так небрежны в туалете, дорогой министр, я пришлю к вам своего цирюльника!
На что Циннобер будто бы весьма учтиво ответил, что велит выбросить этого малого в окно, если тот явится.
— Великая душа! К вам не подступишься, — сказал тогда князь и заплакал навзрыд.
Прощай, милейший Валтазар! Не теряй, надежды и спрячься получше, чтобы тебя не схватили!..»
В полном отчаянии от письма своего друга Валтазар побежал в глубь леса и принялся громко роптать.
— Надеяться, — восклицал он, — как же мне еще надеяться, если исчезла всякая надежда, если все звезды закатились и меня, безутешного, окутывает мрачная-мрачная ночь?.. Несчастная судьба!.. Меня побеждает темная сила, губительно вторгшаяся в мою жизнь! Безумием было надеяться, что меня спасет Проспер Альпанус, тот самый Проспер Альпанус, который меня же и обольстил своим адским искусством, а потом выгнал из Керепеса, осыпав подлинную спину Циннобера ударами, которые я нанес его изображению в зеркале!.. Ах, Кандида!.. Если бы я мог забыть это небесное дитя!.. Но искра любви горит во мне сильней, мощней, чем когда-либо!.. Повсюду видится мне прелестный образ любимой, которая с нежной улыбкой протягивает ко мне руки в тоске... Я ведь знаю, ты любишь меня, прелестная, милая Кандида, и в том-то и состоит моя безнадежная, убийственная боль, что я не в силах спасти тебя от ужасных чар, которыми ты опутана!.. Предатель Проспер! Что я сделал тебе, за что ты так жестоко дурачишь меня?!
Спустились сумерки, все краски леса слились в сплошную серую мглу. И вдруг по деревьям и кустам пробежала словно бы вспышка вечерней зари, и тысячи букашек, шелестя крылышками, с жужжаньем и звоном поднялись в воздух. Светящиеся золотые жуки носились взад и вперед, а между ними порхали пестрые, нарядные бабочки, рассеивая вокруг себя душистую пыльцу. Жужжанье и шорохи превратились в нежную, тихую музыку, которая успокоительно приникла к истерзанной груди Валтазара. Он поднял глаза и с изумлением увидел Проспе-ра Альпануса: тот летел сюда на каком-то диковинном насекомом, очень похожем на великолепно окрашенную стрекозу.
Проспер Альпанус опустился к юноше и сел рядом с ним, а стрекоза упорхнула в кусты и подхватила оглашавшую лес песню.
Он прикоснулся ко лбу юноши чудесно сверкавшими цветами, которые держал в руке, и в душе Валтазара сразу же взыграла бодрость.
— Ты, — мягко сказал Проспер Альпанус, — ты очень несправедлив ко мне, дорогой Валтазар, ты бранишь меня за жестокость и предательство как раз в тот миг, когда мне удалось совладать с чарами, отравившими тебе жизнь, когда я, чтобы поскорее найти тебя, вскакиваю на своего любимого пестрого рысачка и мчусь сюда, имея при себе все, что может послужить твоему спасению... Впрочем, ничего нет горше любовных мук, ничто не сравнится с нетерпением души, снедаемой любовью и тоской... Я прощаю тебя, ведь мне и самому было
