Беседовали двое: девушка и парень; им было лет по семнадцать, может, шестнадцать, однако внешне парень выглядел значительно старше своей спутницы — длинноногой, худенькой брюнетки с личиком накрашенной куклы. И все равно она выглядела откровенным подростком, но паренек явно тянул на мужчину — во всяком случае по телосложению. Ни джинсы, ни тесная спортивная майка не скрывали перекатывающихся мышц. Вероятно, от переизбытка энергии он беспрестанно двигался — подергивая плечами, размахивая длинными, как у гориллы, руками, и оттого это раннее обилие мускулов еще более бросалось в глаза. Высокий, сбитый, с нелепо спадающим крашеным чубом, он сразу не понравился. Когда-то Гуль завидовал мускулистым ребятам. Дома одна из стенок была заклеена от пола до потолка фотографиями культуристов. Его всегда привлекала сила, и биографии Поддубного, Дикуля и Власова были для него своеобразной хрестоматией. Но, увы, с тех далеких пор утекло много воды. Кое-что серьезно изменилось — и прежде всего в нем самом.
Он смотрел на беседующих с любопытством вволю хлебнувшего на своем веку старца. Это были первые встреченные им люди.
— Чего ты боишься, детка? Все просто, как дважды два!.. Заходим, поворачиваем в отдел с выпечкой, и, пока ты строишь глазки продавцу, я спокойно занимаюсь прилавком.
— Но, Дин! Ты обещал, что мы не будем увлекаться.
— А кто увлекается? Ты еще не знаешь, детка, что такое увлечься по-настоящему.
— Но когда-нибудь нас обязательно заметят. Ты же сам говорил!
— Ну, заладила!.. — Парень звучно зевнул, с удовольствием поворочал плечищами. — Ни черта не заметят. Если, конечно, ты будешь делать все, как надо. Знаю я этих тихонь за кассами, — день-деньской пялятся на женские коленки.
— Я не пойду туда. Дин!
— Пойду, не пойду… Ты мне надоела! — Парень играючи уцепил девицу за шею, пригнул вниз, приговаривая: — Твое дело цыплячье! Поняла? Цы-пля-чье!
Слушайся и выполняй, вот и все, что от тебя требуется.
Взвизгнув, девица попыталась его ударить, но не дотянулась. В согбенной позе ей было слишком неудобно размахивать руками. С хохотом Дин отпустил ее.
— Вот такой ты мне больше нравишься! Люблю, когда с норовом!.. Слушай, может, вернемся на минутку в фургон?
— Скотина! — Она взмахнула сумочкой, но он успел перехватить ее кисть.
— Полегче, Долли, полегче! Я ведь могу и рассердиться.
— Ага, сейчас расплачусь! — Долпи в ярости притопнула сапожком. — Это и есть твоя роскошная жизнь? Ночуем на каких-то свалках, еду таскаем из магазинов…
Парень залепил ей пощечину, и в эту секунду с ним что-то произошло.
Схватившись за виски, он со стоном опустился на колени. Лицо его судорожно передергивалось.
— Что с тобой. Дин?
Пьяно покачиваясь, парень глухо промычал что-то сквозь зубы, ухватил приятельницу за руку и тяжело поднялся.
— Черт!.. — Ладонями он протер глаза. — Не знаю… Чепуха какая-то! Словно кто ударил кулаком по затылку. А вот здесь и у висков что-то треснуло. — Он недоумевающе встряхнул головой. — Думал, сдохну на месте.
— Может, это давление?
— Какое, к черту, давление? Я же говорю, ударило сюда и по вискам. А теперь прошло. Будто ничего и не было.
— И ты больше не чувствуешь? Парень помотал головой из стороны в сторону, неуверенно потрогал лоб и нахмурился.
— Вроде нет.
В следующую секунду он настороженно обернулся. Может быть, что-то почувствовал, а может, сработала воровская привычка оглядываться. Так или иначе, теперь Дин смотрел прямо в глаза Гуля. Губы его нервно задергались, глаза потемнели.
— Взгляни-ка. Вон на то чучело…
Гуль не отреагировал на возглас. Лицо его, перепачканное кровью, хранило невозмутимость, однако в душе Гуль был смущен. Он догадывался, что заставило парня скрючиться пополам. Это произошло в тот самый момент, когда Гуль возненавидел его. Этот мускулистый акселерат как раз ударил свою подружку, и тотчас после пощечины Гуль мысленно обрушился на него. Это походило на вспышку гнева, и, как это часто бывает, воображение услужливо нарисовало картину возмездия. Вспомнились сны, виденные еще совсем недавно, вспомнился экран Мудрецов, позволяющий прочувствовать видимое всем телом.
Даже показалось на мгновение, что ощутил под пальцами череп парня — хрупкий, беззащитный, с одной-единственной несчастливой макушкой. Гучь мог бы раздавить его легким нажатием, как яйцо, но удержался. В самый последний момент, ужаснувшись, он выпустил забияку, подобрав свои клокочущие силы, как подбирают когти успокоившиеся звери. Ненависть испарилась, уступив место страху. Он ясно понял, что действительно МОГ все это совершить.
Колени у Гуля дрогнули. Вот и случилось то, о чем он мечтал, возвращение в старый, привычный мир. Но значило ли это, что он снова стал человеком?..
— Не надо. Дин! Пойдем отсюда! — Долли тянула приятеля за руку.
— Подожди! Чего он так на меня вытаращился?
— Пусть смотрит. Какая тебе разница?
— Но он же все слышал!
— Пойдем отсюда, Дин! Ну, пойдем же!
— Дура! Чего ты переполошилась? Или тебя напугал этот бродяжка?
— У него лицо, как у покойника.
— Точно, но с одной поправкой. Оно станет таким после того, как я с ним потолкую.
— Дин, не подходи к нему! — взвизгнула девушка. Гуль с тревогой взглянул на нее. Несомненно, Долли каким-то образом ощущала его чужеродность. Она не просто паниковала, она была страшно напугана. Учитель интуитивизма Бергсон, любимец Пилберга, безусловно, порадовался бы за Долли. Она не понимала причин своего страха, но чувствовала, что именно Гуль эта самая причина и есть. И потому по мере сил Долли пыталась спастись и спасти своего неумного приятеля.
Салон загудел от ударов. Толстокожий Дин лупил по борту автобуса похожей на кочергу железякой.
— Вылезай, придурок!
Гуль не тронулся с места.
— Ты слышишь?.. Или ждешь, когда я оболью этот драндулет бензином?
Снова посыпались удары. Сухо сглотнув, Гуль вцепился в поручень, как клещ.
Пальцы его побелели от напряжения. Вот теперь ему сделалось по-настоящему страшно. И боялся он сейчас, пожалуй, не меньше девчушки. Потому что опять начинал ненавидеть. Снова между ним и этим беснующимся качком установилась неведомая, пугающая связь: чем громче ругался Дин, тем прочнее опутывали его нитевидные цепкие щупальца… Гуль ничего не мог с собой поделать.
Нечто клокотало в нем, пробиваясь наружу, и он обреченно понял, что ЭТО так или иначе произойдет. Гуль сжался, но остановить себя не сумел. Железный поручень треснул в его руках, и одновременно хрустнуло правое запястье Дина. С воплем тот выпустил обрезок трубы и ухватился за покалеченную руку.
Лицо его, светлокожее и скуластое, с юношеским пушком над верхней губой, перекосилось от боли. Гуль заметил выступившие на лбу парня бисеринки пота и отвел глаза в сторону.
— Уведи его, — глухо произнес он.
Можно было подумать, что Долли давно уже дожидалась этой команды. Семеня сапожками, она подбежала к дружку и, ухватив за плечо, потянула прочь.
— Пойдем, Дин! Пойдем скорее!..
Прислушиваясь к удаляющемуся бормотанию, Гуль покосился на свой живот.
Продранная гимнастерка и окаменевшая кровяная короста на том самом месте, где еще совсем недавно чернела ужасная рана. Если можно, конечно, назвать раной сквозную дыру, в которую запросто проскочил бы средних размеров будильник. Тем не менее он был жив — вопреки всякой логике. Его замутило…
Ухватившись за спинку сиденья, Гуль все же нашел в себе силы улыбнуться.
Если жив, значит, надо радоваться. Радоваться, а не ломать голову — отчего да почему. Покосился в замутненное стекло и разглядел бледную тень своего отражения. Вот и состоялось твое первое воскрешение, дружок! Или, может, второе?.. Так или иначе, прощай царство теней, и да здравствует грешный земной мир!.. В таких случаях, кажется, положено плакать от умиления.
Гуль шатко поднялся. Кости ноюще отозвались на первые неуверенные шаги, в нижней части живота, ожив, заелозил шипастыми клешнями краб. Но значительно тише. Да и шипы были уже не те…
Выглянув наружу, он поискал взглядом Дина и Долли, но парочки уже и след простыл.
Долли и Дин… Имена, рожденные языком колокольчика. С такими именами не магазины обворовывать, а счастливо жить где-нибудь в девственном лесу, никогда не прибегая к пощечинам… Гуль криво улыбнулся. Как бы там ни было, первые встреченные им люди убежали. И правильно сделали. Вполне вероятно, будут убегать и другие.
* * *
— Кто это? — охранник в ливрее швейцара кивнул на спутника Йенсена. Глаза его, серые и внимательные, неуверенно моргнули, столкнувшись с такими же серыми и внимательными глазами Фила Николсона, заслуженного оперативника НЦ, которого в кулуарах давно уже называли оперативником номер один, первым из первых, а иногда и просто главным оперативником нации.
