поверх скатертей для защиты от пятен были постелены белые бумажные салфетки.
И только подойдя к столику, за которым, сцепив пальцы на затылке, их ждал Ханс, Грета вдруг усомнилась в своем плане. Только сейчас она подумала: а вдруг Ханс заметит в лице Лили сходство с Эйнаром? Что делать, если Ханс перегнется через стол и спросит у Греты: «Это прелестное создание – не мой ли старый друг Эйнар?» Конечно, такое и вообразить нельзя, но мало ли. Что Грета станет делать, если Ханс задаст такой вопрос? А Лили? Грета перевела взгляд на Лили: одетая в один из образчиков домашних платьев и загорелая благодаря солнечным ваннам, которые она принимала, покачиваясь в море на купальном плоту, та выглядела чудесно. Грета покачала головой: нет, здесь никого, кроме Лили. Даже она видела только Лили. Кроме того, – успела подумать Грета, пока официант выдвигал для них стулья, а Ханс встал, чтобы поцеловать сперва ее, а затем Лили, – Ханс и сам не похож на юношу из описаний Эйнара.
– Ну а теперь расскажите мне об Эйнаре, – попросил Ханс, когда подали супницу с кальмарами, тушенными в чернилах.
– Сейчас он в Копенгагене. Увы, совсем один, – ответила Грета. – Так занят работой, что не может позволить себе даже короткий отдых.
Лили кивнула, промокнув рот уголком салфетки. Ханс снова откинулся на стуле и наколол на вилку кусочек кальмара.
– Это на него похоже, – кивнул он и поведал о том, как Эйнар брал с собой коробку с пастельными карандашами, усаживался на обочине и разрисовывал валуны болотными пейзажами. Ночью рисунки смывало дождем, а на следующий день Эйнар снова притаскивал карандаши и рисовал все по новой.
– Иногда он рисовал и вас, – произнесла Лили.
– О да, часами напролет. Мне тоже приходилось сидеть на краю дороги, пока он изображал на камне мою физиономию.
Грета заметила, что Лили слегка расправила плечи, отчего ее груди приподнялись, как сморщенные, похожие на бумажные цветки мимозы, что росла в горах над Ментоном. Грета забыла, то есть почти забыла, что это вовсе не груди, а косточки от авокадо, завернутые в шелковые платки и аккуратно уложенные в лиф камисоли, которую Грета этим утром купила в универсальном магазине рядом с вокзалом.
От Греты также не укрылось, как Лили, из-под чьих густо припудренных век живо блестели темные глаза Эйнара, говорила с Хансом о Ютландии, – не укрылось то волнение, с каким она закусывала губу, прежде чем ответить на вопрос Ханса; то, как она вздергивала подбородок.
– Я знаю, что Эйнар хотел бы вас повидать, – сказала Лили. – Он признавался мне, что день, когда вы сбежали из Синего Зуба, стал худшим в его жизни. По его словам, вы были единственным, кто не мешал ему спокойно заниматься живописью, кто повторял, что, вопреки всем препятствиям, он может стать художником, если того хочет. – Ее ладонь, в отблесках свечного фонаря слишком костистая и узкая, чтобы принадлежать мужчине, раскрылась и легла на плечо Ханса.
Поздно вечером Лили и Грета на лифте поднимались в арендованную квартиру. Грета устала, и ей хотелось, чтобы Эйнар снял уже платье и стер с губ помаду.
– Ханс ни о чем не догадался, правда? – сказала она, скрестив руки на груди, которая, по крайней мере в настоящий момент, выглядела более плоской, чем грудь Лили. Лифт освещали две голые лампочки, вделанные в потолок кабины; в их свете были ясно видны морщины на лбу Эйнара, а вокруг рта – рыжеватый, уже начавший скатываться комками тональный крем. Над янтарным ожерельем вдруг показался небольшой кадык. И пахло от Эйнара как от мужчины: сырыми листьями; запах исходил из тех темных уголков, где руки соединялись с туловищем, левая нога – с правой.
Грета заснула еще до того, как Эйнар лег в постель, а проснувшись, увидела, что рядом с ней, все в той же камисоли, под тонкой летней простыней спит Лили. Ее волосы спутались, кожа лица в слабом ночном свете выглядела ровной, на щеке начала пробиваться щетина. Лили лежала на спине, почти невесомая простыня очерчивала холмики грудей и, ниже, выпуклость между ног. Лили впервые легла спать с Гретой. До этого они вместе завтракали, обе – в шелковых кимоно с журавлями; вместе покупали чулки, причем платила всегда Грета, как будто была матерью или старой незамужней тетушкой, известной своими причудами. Тем не менее никогда прежде Эйнар не ложился в постель в образе Лили. Гулко стучавшее сердце Греты, казалось, затвердело, словно косточка какого-нибудь фрукта. Считать ли это частью игры? – спрашивала себя Грета. Должна ли она поцеловать Лили, как целует мужа?
Любовью они занимались нечасто; Грета винила в этом себя. Она допоздна стояла у мольберта или читала, а когда откидывала одеяло и ложилась в постель, Эйнар, как правило, уже спал. Иногда она пыталась его растолкать, но спал он крепко, и вскоре Грета тоже засыпала. Ночью она льнула к нему и, просыпаясь вот так, как сейчас, обнаруживала, что обвивает его рукой. Их взгляды встречались в тишине утра. Грета часто испытывала желание коснуться Эйнара, но как только ее пальцы начинали поглаживать его грудь, а затем бедро, он, протерев глаза кулаками, вскакивал с кровати.
– Что-то не так? – спрашивала Грета из постели.
– Нет-нет, все в порядке, – уверял Эйнар, пуская воду в ванной. – Все хорошо.
Когда супружеская близость все же случалась – в основном, хоть и не всегда, по инициативе Греты, – в конце ее накрывало такое чувство, словно произошло нечто непристойное и ей следует избавиться от влечения к нему. Словно он ей уже не муж.
Лили пошевелилась. Теперь ее тело, напоминавшее Грете длинную пружину, лежало на боку. Ее взгляду открылись россыпь веснушек на спине и выпуклое родимое пятно в форме Зеландии[29], черное и уродливое, как пиявка. Бедро Лили под сбившейся простыней
