без этих треволнений? Если его, Эйнара, это не тревожит, с чего беспокоиться Грете? Вот если бы она просто радовалась появлению Лили, когда нужно позировать для портрета! Если бы не приставала с расспросами – не говоря уж об этом ее взгляде, – когда Лили уходила и приходила. Уже одно осознание того, что Грета находится за дверью и ждет ее, наполняло Лили мелкой, жгучей, влажной злостью, собиравшейся в подмышках.
Тем не менее Эйнар знал, что и ему, и Лили – да, ей тоже – не обойтись без Греты.
С Хансом Лили условилась встретиться в четыре часа перед муниципальным казино на набережной дю Миди позади каменистого пляжа. В тот день с утра Грета занималась живописью в гостиной. Эйнар пытался писать в прихожей, окна которой выходили на задний фасад церкви Сен-Мишель, с утра погруженной в тень, отчего цвет ее каменных стен местами был темно-серым, а местами красным. Примерно раз в пятнадцать минут с уст Греты срывалось: «Черт возьми!» Своей периодичностью ее возгласы напоминали мелодичный звук гонга в каминных часах, отбивавших каждую четверть часа.
Заглянув в гостиную, Эйнар увидел, что Грета сидит на табурете, отклонившись назад. Холст на мольберте уже был заполнен по краям различными оттенками синего. На коленях у Греты лежал альбом с эскизами, весь в пятнах от угольных карандашей. Эдвард IV свернулся у ее ног. Грета перевела взгляд на мужа; она была бледна, едва ли не бледнее белой рубашки Эйнара.
– Я хочу писать портрет Лили, – сказала она.
– Лили придет позже, – сказал Эйнар. – Встреча с Хансом только в четыре. Может, после этого?
– Будь добр, пригласи ее сейчас, – тихо, не глядя на него, произнесла Грета.
На мгновение Эйнара охватило желание взбунтоваться. Его самого ждал незаконченный пейзаж. Он планировал позвать Лили ближе к вечеру, а утро посвятить живописи, которой в последнее время изрядно пренебрегал, и еще сходить за зеленью на уличный рынок. А Грета хотела, чтобы он поставил на первое место Лили. Чтобы отказался от своей работы ради ее портрета. Эйнар этого не желал. Прямо сейчас он не нуждался в Лили. Грета как будто давила на него, заставляла сделать выбор.
– А что, если она появится на часок перед встречей с Хансом?
– Эйнар, пожалуйста.
Часть домашних платьев висела теперь в платяном шкафу в спальне. Грета считала их уродливыми, говорила, что они годятся только для нянек, однако Эйнару нравилась их простота: такое платье могла надеть любая, самая обычная женщина. Он перебрал пальцем все вешалки на металлической рейке, потрогал накрахмаленные воротнички. Платье с пионами показалось ему чересчур прозрачным, платье в лягушечку морщило в груди и было испачкано. Утро выдалось теплое, и Эйнар утер пот, выступивший над верхней губой.
У него возникло чувство, что его душа заперта в кованую клетку: сердце беспокойно толкалось в ребра, Лили понемногу просыпалась, приходила в себя, бочком льнула к прутьям клетки Эйнарова тела.
Он выбрал платье: белое, с рисунком в виде витых розовых ракушек, длиной до середины икры. Сочетание белого и розового удачно оттеняло золотистый загар, который его ноги приобрели на французском солнце.
Ключ от двери торчал в замочной скважине. Эйнар хотел запереться, но передумал: Грета никогда не входила без стука. Такое случилось лишь однажды, в раннем супружестве – Грета неожиданно вошла в ванную, когда Эйнар мылся, громко распевая народную песенку: «Жил да был на болоте один старичок…» Невинное зрелище – молодая жена увидела, как муж моется и самозабвенно поет. Тогда, стоя в ванне, Эйнар заметил на лице Греты явное возбуждение.
– Продолжай, – сказала она и подошла ближе.
Эйнар же почти не мог дышать, чувствуя себя голым, беззащитным, сконфуженным. Он скрестил костлявые руки на торсе, ладонями, как фиговыми листочками, прикрывая пах. Видимо, до Греты наконец дошло, в чем дело, потому что она вышла из ванной, смущенно пробормотав:
– Прости. Мне следовало постучать.
Эйнар разделся, стоя спиной к зеркалу. В ящике прикроватной тумбочки лежали белый рулончик медицинского пластыря и ножницы. Пластырь лип к пальцам, а на ощупь напоминал холщовую ткань. Эйнар отмотал кусок пластыря, разрезал его на пять частей и прилепил каждую к кроватному столбику. Потом закрыл глаза, чувствуя, как плавно спускается вниз, по темному туннелю своей души, оттянул пенис вверх и пластырем приклеил его к паху.
Трусики были сделаны из какой-то эластичной ткани – наверняка изобретение американцев, подумал Эйнар. «Нет смысла переплачивать за шелковое белье, которое ты наденешь всего раз или два», – сказала Грета, вручая ему сверток, и он постеснялся ей возразить.
По форме трусики были квадратные, по цвету – серебристые, как перламутровые вставки на китайской ширме; хлопчатобумажный пояс для чулок украшали мелкие кружева. Чулки удерживались на месте восемью изящными латунными зажимами – сложность этого приспособления до сих пор завораживала Эйнара. Косточки авокадо, завернутые в шелковые платки, испортились, и теперь он вставлял в неглубокие чашки камисоли две круглые морские губки.
Эйнар через голову надел платье. На шкатулку с косметикой он теперь смотрел как на палитру. Тонкими мазками подчеркнуть брови. Накрасить веки. Очертить контуры губ. Растушевать на скулах румяна. Процесс напоминал ему живопись: точно так же чистый холст под его кистью превращался в зимний Каттегат.
Одежда и макияж имели немалое значение, однако для полной трансформации требовалось спуститься по тому самому внутреннему туннелю с чем-то вроде обеденного колокольчика в руке и разбудить Лили. Ей нравился этот хрустальный звон. Главным для Эйнара было вывести Лили наружу, крепко держа ее потную ладонь в своей, и убедить в том, что яркий грохочущий мир принадлежит ей.
Он сел на кровать. Закрыл
