изгибалось, точно спинка дивана в гостиной их съемной квартиры. Откуда он взялся, этот изгиб бедра, похожий на горную дорогу, что лентой вилась вдоль Лазурного Берега от границы с Италией до Ниццы; плавный, как контуры округлых узкогорлых ваз, вращавшихся на гончарном круге Тедди, который он приводил в движение с помощью ножной педали. Грете казалось, что перед ней бедро женщины, а не ее мужа, словно она лежала в кровати с кем-то незнакомым. Она думала об этом бедре, пока на узкие балконы не прокрался рассвет и дождь не охладил воздух в спальне, так что Лили, озябнув во сне, натянула простынь до подбородка и выступ бедра исчез под тугим куполом ткани. Они снова уснули, а когда Грета открыла глаза, Лили стояла перед ней с двумя чашками кофе в руках. С улыбкой на лице Лили попыталась скользнуть под простыни, но чашки накренились, кофе залил постель, и она расплакалась.
Во второй половине дня, когда Эйнар, закрывшись во второй спальне, переодевался в Лили, Грета сняла с кровати простынь. Взяла ее, сырую, с кисловатым запахом Эйнара, Лили и кофе, вывесила на перилах балкона и подожгла с краю, в глубине души желая видеть, как она сгорит дотла. Вскоре простынь уже полыхала; Грета смотрела, как огонь разъедает ткань, и думала о Тедди и Эйнаре. Обгорелые кусочки простыни, за которыми шлейфом тянулись тонкие струйки черного дыма, улетали прочь, порхая вверх-вниз на ветру, и в конце концов оседали на вощеных листьях лимонных и апельсиновых деревьев, которые росли в парке под окнами. Какая-то женщина с улицы окликнула Грету, но та, не обращая на нее внимания, крепко зажмурилась.
Она никогда не рассказывала Эйнару о пожаре в гончарной мастерской Тедди на Колорадо-стрит. В передней части его студии имелся неглубокий камин, выложенный оранжевыми, в миссионерском стиле, изразцами, – Тедди изготовил их сам. Одним январским днем Грета в приступе наведения чистоты бросила в тлеющий огонь все рождественские венки. От колючих зеленых веток тут же пошел густой белый дым, далее раздался треск, а за ним последовал такой оглушительный хлопок, что Тедди примчался из дальнего конца мастерской узнать, что стряслось. Он застыл в дверном проеме, и в его глазах Грета прочла вопрос: ты что делаешь? Теперь они уже вместе смотрели, как огонь вырвался из одного дымящегося венка, а потом, словно длинный язык, протянулся из другого и лизнул плетеное кресло-качалку.
Пламя охватило комнату почти мгновенно. Тедди вытащил Грету на улицу. Едва они встали на тротуаре, как огненные кулаки пробили двойные стекла в окнах. Грета и Тедди попятились на проезжую часть. Машины замедляли ход, водители разевали рты или ухмылялись; лошади в панике шарахались от горящей постройки и автомобилей, объезжающих пожар.
Любые слова, которые приходили Грете на ум в тот момент, казались жалкими. Мольба о прощении прозвучит бессмысленно, снова и снова повторяла она себе, а пламя уже бушевало выше уличных фонарей и телефонных проводов, которые обычно провисали под тяжестью многочисленных соек. О, какое это было зрелище! А Грета не знала, что и сказать, кроме «Что же я наделала?».
– Я всегда могу начать заново, – проговорил Тедди.
Внутри лопались, взрывались и разлетались бесплотными клочьями черной пустоты сотни ваз и изразцовых плиток, обе печи для обжига, шкаф, полный ордеров и квитанций, вся его жизнь гончара-самоучки. И все же извинения, сколь ни бессмысленные, приклеились к языку Греты, словно кубик льда, который никак не растает. Несколько минут она не могла вымолвить ни слова, а потом крыша дома обвалилась – легко, точно горящая, хлопающая на ветру простыня.
– Я не нарочно…
Поверит ли ей Тедди? Когда на месте происшествия появился репортер из «Америкэн уикли», вооруженный карандашами, заткнутыми под резинки рукавов, Грета задалась вопросом: а поверит ли ей хоть один человек в Пасадене?
– Знаю, знаю, – без конца повторял Тедди. Он стиснул руку Греты и не позволил ей сказать что-то еще.
Вместе они смотрели, как, охваченный огнем, рухнул фасад. Как пожарные разворачивали плоский, вялый шланг. Стоя бок о бок, Тедди и Грета молча наблюдали за происходящим, пока вдруг в глотке Тедди что-то не забулькало и не прорвалось наружу зловещим кашлем.
Глава девятая
Из разговора с Гретой Эйнар узнал то, о чем совершенно не мог вспомнить.
– Хочешь сказать, ты забыл? – удивилась она наутро. – Забыл, что предложил ему встретиться еще раз?
Эйнару вчерашний вечер запомнился лишь частично. Когда Грета рассказала ему, что Лили встала на цыпочки и поцеловала Ханса на прощание, он так смутился, что вытащил плетеное кресло на балкон и почти час смотрел на лимонные деревья в парке. Разве такое возможно? Складывалось ощущение, будто вчера его с ними не было.
– Он был рад знакомству с Лили. И очень тепло говорил об Эйнаре. Ему не терпится увидеть тебя снова. Это хоть помнишь? – спросила Грета. Этой ночью она плохо спала, и теперь под ее ввалившимися глазами темнели круги. – Ты пообещал ему, что сегодня он опять встретится с Лили.
– Это не я обещал, – возразил Эйнар, – а Лили.
– Верно, – кивнула Грета. – Это была Лили. Все время путаю.
– Если ты не хотела, чтобы Лили нас здесь навещала, почему не сказала об этом напрямую?
– Ну конечно же, хотела. Просто… – Грета замялась. – Просто я не знаю, чего ты от меня хочешь, не знаю, как мне вести себя с Лили. – Сидя на диване с горбатой спинкой, она отвернулась и принялась ковырять перламутровую вставку на ширме.
– Никак, – сказал Эйнар. – Разве не понятно?
Ну почему нельзя воспринимать визиты Лили
