Жара не спадала почти месяц. Вечерами, когда открывали окна, воздух с улицы едва смягчал духоту в прокаленных за день стенах комнат. Даже Иза осунулась и мечтала об отпуске. Поначалу она думала было поехать в Чехословакию, в Татры; но потом планы изменились. «Давай не поедем ни в какие Татры, — сказал Домокош, — проведем отпуск дома. Снимем комнату где-нибудь в излучине Дуная, возьмем бабулю с собой. Бедняга уже засыхает. Как цветок на тыкве».
Домокош следил, чтобы в речи его было поменьше поэтических сравнений.
Старая больше всех радовалась предстоящему отдыху — хотя радость ее чуть-чуть омрачалась чувством смутной вины: за всю жизнь они с Винце никуда ни разу не выбрались, а теперь, когда его нет, она строит планы, хочет куда-то ехать. В то же время она была так счастлива, что хоть ненадолго покинет это пекло, зовущееся Пештом. Время между уходом Терезы и возвращением Изы бежало теперь еще быстрей: старая представляла, как это будет — целый день с Изой и с этим чудаком писателем, который, приходя или уходя, каждый раз приветствует ее: «Наше вам с кисточкой, бабуля!» Домокош почему-то — она сама не понимала почему — был ей приятен, хотя она частенько грустила про себя, думая о том, какие у Изы с этим мужчиной ненормальные, недостойные порядочной женщины отношения.
Тереза, с тех пор как сама ходила на рынок, кончала дела на полтора — два часа раньше.
Однажды, когда она зашла попрощаться, по пути занеся тарелку вымытых абрикосов и поставив их рядом с креслом, старая вдруг задумалась: как же это выходит, что если она не ходит на рынок, то Тереза кончает раньше? Может, Тереза экономит время, покупая все по дороге из дома? Нет, что-то тут не так: ведь даже если Тереза идет за покупками специально, у нее и тогда получается все скорее. Как же это? Она взяла абрикос, откусила, пожевала его — нет, не то, дома и у абрикосов был иной вкус, этот какой-то — не то кисловат, не то горьковат, словно созревал против воли, а ведь нынче уж солнца-то было хоть отбавляй.
И замерла, не дожевав абрикос. До нее вдруг дошло, почему Тереза в последние дни кончает так рано. Она поставила тарелку.
Мысль о том, что она со своими покупками не помогает Терезе, а совсем даже наоборот, лишь мешает ей быстро делать свои дела, — была беспощадна, била в самое сердце. Сидя в жаркой комнате, за опущенными ставнями, в полутьме, старая переживала один из тех редких моментов, когда человек с необычайной ясностью видит себя и других. Ей вдруг стало ужасно стыдно, что вначале она так плохо думала о Терезе, так не понимала ее. Тереза — женщина с настоящим характером, думала старая, и медленные, горькие слезы катились по ее щекам; она лишь на вид сердитая и крикливая, а на самом деле великодушная, добрая, чуткая. Суровая, быстрая на язык, Тереза в ее глазах вдруг превратилась в ходячий символ чистого добра, в юную, нежную женщину, которая сжалилась над ней и, пожертвовав собственным временем, готова была помочь ей заполнить бесцельно текущие дни. Тереза наверняка и с покупками справляется лучше, зная здешние обычаи и порядки; а ей, старой, до сих пор не удалось выбрать ни мясника, ни зеленщика: на рынке столько торговцев, она сначала хотела всех обойти. Для Терезы она — только обуза. Если б не эта жара, из-за которой Терезе пришлось — с радостью — вернуться к прежним обязанностям, она никогда бы не догадалась об этом. Никогда.
Назавтра старая не смела взглянуть на Терезу; а ведь к этому времени они уже часто беседовали друг с другом, Тереза охотно рассказывала о себе, о покойном муже, а старая — о Винце. Несмотря на разницу в двадцать лет, вдовий удел объединял и роднил их. И вдруг старая замолчала, стала угрюмой и нелюдимой; Тереза никак не могла взять в толк, что с ней, даже лоб у нее щупала: не больна ли. Ходить за покупками, даже когда жара спала немного, старая отказалась наотрез; для Терезы это было огромное облегчение — только странно ей все это было. Ей казалось, отвергнув ее доброту, старая оскорбила ее; в отместку Тереза перестала обращать на нее внимание, и та снова подолгу сидела теперь в своем кресле или бродила по улицам, ломая голову: как ей дать понять Терезе, что она не имеет права принимать от нее одолжение, лучше умереть, чем смириться с мыслью, что она для кого-то бельмо на глазу.
Старая и к дочери относилась теперь с подозрением.
Иза честно отсиживала у матери свои ежедневные два-три часа, усталая, с измученными глазами, с осунувшимся лицом. Однажды, подхватив какую-то летнюю простуду, она уселась подальше от матери и все время кашляла, прижимая к губам платок, — но и в этот вечер пришла, и в этот вечер поддерживала разговор. Старая исподтишка следила за ней в полумраке. Иза всегда была приветлива, ласкова с ней, ни разу ни на что не пожаловалась, для матери у нее каждый день были только хорошие новости: то премия, то перспектива заграничной командировки. Но через час, когда Иза думала, что старая уже спит, та, подкравшись к двери в холл, слышала, как Иза говорит Домокошу по телефону: «Нет, не приходи сегодня, я даже говорить уже не в силах, мечтаю только о подушке. Пойми, мне тоже надо побыть одной, я не могу так. Мне тоже нужны несколько часов, когда я совсем одна и смотрю в потолок».
Эта ночь, ночь, когда она все поняла, была такой же долгой, наполненной светом, нереальной, как ночь после смерти Винце.
Рокот города за окном ослабел, но не замер совсем; здесь, на улице Йожефа, на Кольце, он никогда не стихал, лишь переходил в другую тональность — словно бурное мощное дыхание великана, во сне, под покровом, ночи превращающееся в умиротворенное посапывание. После ухода Изы старая не разделась и не легла в постель; она сидела в большом кресле, сжимая и разжимая пальцы. В голове у нее плавали наивные, полузабытые слова какой-то детской молитвы: «Ангел, ангел, прилети, дай не сбиться мне с пути, помоги и просвети, как мне боженьку найти». В детстве у нее была нянька-католичка, у нее она и научилась любить ангелов. Бог находился слишком далеко, он был бородат, и он был мужчина, ангел-хранитель казался ближе, понятней, доступней. Она стала думать о своем ангеле-хранителе, и мысли у нее возникали какие-то странные: у ангелов ведь нет ни пола, ни возраста, а она — вон уж какая старая, должно быть, ее ангел-хранитель совсем устал, бедненький; а может, ангелы-хранители стариков теряют бессмертие, и ее ангел задыхается и сипит, поспевая за ней, за ее слабеющим, неверным шагом? Иза Домокошу поверяет свои несчастья — когда вообще поверяет кому-то; ведь она, мать, все равно не способна ей помочь, разве что поплакать могла бы вместе, погладить дочь по голове, как в детстве; Иза — взрослая женщина, разве может она, старуха, разделить с дочерью ее заботы? Иза много работает, устает, целый день проводит с больными, а свободное время, которого у нее и так немного, отдает матери — самой почти ничего и не остается, весь день ее роздан, на кусочки разрезан, как каравай хлеба. Винце умер, Эндруш умер, родной город канул куда-то; все ушло, все сгинуло. Время, когда болел Винце, насыщенное страхом и ожиданием неизбежного, заполненное множеством надрывающих сердце, но необходимых дел, — время это казалось ей сейчас таким содержательным, таким достойным зависти, что у нее пальцы дрожали в бессильной муке. Терезе куда спокойнее без ее помощи, Иза рядом с ней ни на минуту не может расслабиться, отдохнуть. Капитана тут нет, нет ни Гицы, ни Кольмана, нет никого, кто нуждался бы в ней, в ее готовности услужить, оказать добро, хотя бы просто поговорить, поделиться переживаниями.
А может, она тоже уже умерла, только еще не заметила этого? Может, человек не сразу понимает, что умер?
Внизу, на улице, тренькал поздний трамвай. Старая попробовала прикинуть, сколько она может еще прожить. Родители ее умерли рано, тут ей не за что было уцепиться; до сих пор она с наивной уверенностью считала, что восемьдесят лет, прожитые Винце, станут пределом и для нее. Как было бы славно, если бы ей не нужно было ждать этого срока! Иза смогла бы поехать отдыхать без нее, и не пришлось бы ей вечерами еще и на нее, старую, тратить силы.
На следующий вечер, когда Иза, как обычно, пришла к матери, та лежала в постели и на расспросы дочери ответила, что уже поужинала, чувствует себя усталой, сегодня не может долго сидеть, лучше поспит, пусть Иза не сердится. Иза проверила у нее пульс, заставила сесть, внимательно заглянула в глаза. У матери бывали дни удивительного подъема, но сегодня она в самом деле выглядела утомленной и старой, старше даже своих семидесяти пяти лет. Пульс был нормальным, чуть-чуть, может быть, более учащенным, чем обычно, но ровным. Больной она не казалась. «Может быть, это я ей наскучила?» — ломала голову Иза, попрощавшись с матерью; в комнате у себя она походила, напевая, выдвинула ящик стола, снова задвинула его — и принялась одеваться. «Может, ей надоели эти вечерние разговоры, захотелось от них отдохнуть? Наверное, освоилась здесь немного, и я ей не так уж необходима».
