С тех пор Тереза возложила на старую заботу о продуктах, хотя та часто приводила ее в отчаяние своей страстью к экономии, а порой еще приходилось срочно бежать за чем-то дополнительно: то старая забудет на рынке какао, то тюбик с горчицей выпадет из сетки. Тереза никогда не упрекала ее за это. Иногда она сама удивлялась, чего это она такая добрая, и, расчувствовавшись, думала, как это плохо, что ей выпало остаться вдовой и без ребенка; теперь при взгляде на старую она ощущала в груди смутную, сладко щемящую грусть. Тереза любила плакать и охотно ходила на фильмы с печальным концом; впрочем, конца она почти и не видела из-за слез, застилавших глаза. Считая, что она вполне отомстила старухе за недоверие, Тереза была довольна собой. Первого июня, в свой день рождения, на столе, рядом с денежным конвертом от Изы, Тереза обнаружила старинную серебряную брошь с коралловой отрезанной рукой посредине. Смущенная, Тереза вертела ее в пальцах; брошь, собственно, ей не понравилась, но душу разбередила. Поколебавшись, стыдясь чего-то, она приколола ее на платье.
Брошь лежала на кухонном столе, Тереза увидела ее, лишь отослав старую за покупками. Полную сетку в тот день принес наверх привратник; старая решила погулять, сказал он, и попросила его отнести продукты наверх. Не дождалась ее Тереза и к обеду — и так встревожилась, что, оставив кастрюли на медленном огне, спустилась на улицу и обошла вокруг дома. Старую она нашла на углу, у кино «Корвин»: зажмурив глаза, та сидела на скамье недалеко от входа. Когда Тереза позвала ее, она испуганно встала и покорно двинулась к дому. Тереза очень хотела отругать ее, но не смогла, чувствуя, что бедняга спряталась от ее благодарности. Это пробудило в ней какое-то странное уважение к старой. Кто б мог подумать, что в этом божьем одуванчике столько гордости? Она усадила ее обедать и, занимаясь чем-то у плиты, стоя спиной, непонятно чем сконфуженная, стыдливо поблагодарила за подарок. Старая что-то лепетала в ответ; шея, лицо ее были сплошь в пятнах от счастливого волнения.
После нескольких недель растерянности собралась с духом и Иза.
Была в этом и заслуга Домокоша; хотя от него-то Иза этого никак не ожидала. Однажды, обернувшись к ней, — они сидели в ложе, на спектакле — он спросил: «Собственно, что ты думаешь делать с бабулей?» В устах Домокоша вопрос этот звучал даже чуть-чуть фривольно; она всегда считала, что Домокоша, кроме возможности выразить себя, ничто всерьез не занимает; во всяком случае, порывов альтруизма она за ним не замечала.
Иза молчала, глядя на сцену.
— Если до такой степени пренебрегать ею, — продолжал Домокош мягко и беспощадно, — так лучше было бы оставить ее в провинции, там ей все не было бы так одиноко.
Иза наклонилась вперед. На сцене звучал какой-то монолог. Из всех жанров драма интересовала ее меньше всего; если уж ей удавалось иногда взять в руки книгу, то она предпочитала роман — умный, добротный, реалистический. В театр она ходила из-за Домокоша, и вот теперь этот монолог, центральный монолог спектакля, произносимый героиней, просто бесил ее. Если человек принимается говорить сам с собой, это же типичная патология! Она не отвечала Домокошу; не то чтобы считала его вопрос не заслуживающим внимания: просто нечего было ответить. Она и сама ломала над этим голову. И сама не знала, что делать.
«Ну что ж, думай, думай», — сказал Домокош; потом откинулся на спинку кресла и заявил, что у актрисы плохая дикция.
На этом спектакле Иза впервые всерьез подумала о том, что ведь она, в сущности, вполне могла бы выйти замуж за Домокоша. Домокош — хотя человек, знающий его не столь глубоко, вряд ли бы в это поверил — давно уже намекал насчет брака. Иза делала вид, что не понимает его намеков, а сама пыталась разобраться, правильно ли она поступает; под ее сопротивлением все еще таилось властное прошлое, где ветер трепал волосы Антала, качались деревья парка, слышался ворчливый голос Деккера. «Может, он все-таки не будет это описывать», — вдруг подумала Иза и, оторвав взгляд от сцены, высказала и тревогу свою, и надежду, высказала вслух, жалобным голосом: «Ты же не будешь об этом писать, правда, Петер?» На лице у Домокоша отразились любовь и сочувствие, оно вдруг стало не правдоподобно старым. Он потряс головой: конечно, нет.
В тот же вечер, вернувшись домой, Иза попробовала разобраться, как у нее обстоит дело со временем.
Как в студенческие времена, в дни сессии, она взяла бумагу и расписала свой день по часам и минутам. Утром она встает, приводит себя в порядок, мчится в институт; после работы приходит домой ужасно усталая и просто не находит сил ни побыть с матерью, ни тем более повести ее куда-нибудь. А вот попозже, часов в семь, если на вечер не запланировано какое-нибудь дело, она вполне может посидеть у старой до ужина. А после ужина снова может располагать собой: мать привыкла ложиться рано. Ну, а в те дни, когда она работает в вечернюю смену, матери придется поскучать. Свободные утренние часы для Изы были очень ценны: в это время она работала, делала выписки; статьи лучше всего тоже писались именно по утрам. Она с некоторым волнением сообщила старой свой план, боясь, что та не поймет, почему дочь только вечером и всего один-два часа сможет быть с нею; но та прекрасно все поняла и отнеслась к словам Изы с таким восторгом, с такой благодарностью, что вогнала ее в краску.
С тех пор четыре раза в неделю Иза, словно в гости идя, навещала мать. Старая ждала ее в тщательно убранной комнате и с обязательным угощением — какими-нибудь тяжелыми сладостями; Иза ела их через силу, но огорчить мать отказом не могла. Старая немного поправилась и начала походить на самое себя, прежнюю, какой была еще не так давно у себя в провинции. В жизни ее были теперь две опоры, два главных события: ежедневный поход на рынок с поручениями Терезы и тот вечерний час, когда к ней приходила Иза. Дочь рассказывала, как провела день, что нового в институте; этого старой, по всей очевидности, было достаточно, чтобы восстановить душевное равновесие. У Изы же сердце сжималось от жалости, когда она видела, как силится мать следить за ее словами, как старается запомнить имена, чтобы после с гордостью возвращаться к услышанному. «Это тот самый, кто был в Китае и там женился?» Или: «Ну, нашли ту книгу, что пропала у тебя со стола во время приема?» Беседуя с матерью, Иза еще ощущала в себе тупую усталость долгого дня, но изо всех сил старалась выглядеть свежей и бодрой. Развлечения, встречи с друзьями приходилось переносить или отменять, в гости, в кино удавалось попасть разве что в воскресенье после обеда — хотя Иза не любила и не умела развлекаться в дневные часы: получать удовольствие от компании, наслаждаться концертом она способна была только по вечерам. Без вечеринок, впрочем, можно было бы еще обойтись, но вот музыки очень ей не хватало, так что в те вечера, когда у нее был концерт по абонементу, она говорила матери, что сегодня не сможет прийти к ней, — однако, видя вытянувшееся лицо старой, в ближайший же вечер, чтобы унять угрызения совести, проводила с ней вдвое больше времени. Даже Домокош в последнее время старался приходить не ранее десяти, когда Иза заканчивала свой обязательный вечерний визит и в квартире воцарялась тишина. Время между двумя событиями тянулось теперь для старой не так мучительно, как раньше; мало-помалу она познакомилась с соседями по этажу и останавливала молодых матерей поговорить о здоровье, о детях; соседки ее любили. Необъятность прежнего Пешта, города тех удивительных дней, города свадебного путешествия, свелась теперь к нескольким улицам и двум-трем площадям, которые, однако, стали по-провинциальному привычными, даже уютными. Тереза к своим поручениям добавила хозяйственные товары. Старую везде уже знали, в молочной даже приглашали сесть, если приходилось ждать очереди.
Лето в столице было ужасным.
Старая мучительно переносила жару, от которой некуда было скрыться. Почти до темноты она не поднимала решетчатых ставен, бродила по комнатам, в душных потемках, вспоминая провинциальное лето с густым ароматом цветов, со свежей прохладой в комнатах, затененных старинными жалюзи. Изе жара почему-то не доставляла таких страданий; мать же буквально задыхалась. Тереза, видя, что старая еле передвигает ноги и с утра уже хватает ртом воздух, как рыба на берегу, не пускала ее за покупками: еще, не дай бог, упадет по дороге в обморок, — молодая хозяйка ей за это спасибо не скажет. Уложив бедолагу на диван, в темной комнате, с полотенцем на лбу, она брала сетку и бежала на рынок сама.
Сейчас старая даже была благодарна ей за это. Жара, слабость, грустные мысли и без того связывали ее по рукам и ногам. В день поминовения она хотела поставить надгробный памятник Винце — и теперь, закрыв глаза, обдумывала, из какого камня его заказать, какую высечь надпись. По этим делам она вела переписку с Гицей — мастерица по епитрахилям славилась своим вкусом.
