Каждый раз, перед тем как войти в ворота, Антал вынужден был останавливаться: Кольман делал ему знаки из дверей своего продмага, а потом выбегал с наполненной сумкой. С тех пор как Антал перебрался из клиники, покупать продукты стало весьма сложным делом. Гица сразу ему заявила, что Кольман ее оскорбил и она не может брать у него продукты; Кольман же обиделся на то, что Антал первое время, еще не зная, какую совершает бестактность, приобретал все, что ему было нужно, в буфете, в клинике, и приносил домой в портфеле. Перехватив его как-то на улице, Кольман долго объяснял, как он огорчен, что Антал не доверяет ему, пришлось Анталу заверить его в противном. «Ну и осел же я», — думал Антал каждое утро, когда, уходя на работу, вручал Кольману всегда один и тот же заказ: молоко, хлеб, масло, иногда сахар или соль, фрукты, сладкий перец, — а по вечерам заходил за отложенными продуктами; впрочем, злился он больше для формы. Лицо Кольмана так и светилось доброжелательством, и внимание его относилось, собственно, не к нему, Анталу, а скорее к Винце. Пожалуй, если так пойдет дело, то летом и он начнет носить девушкам-продавщицам черенки и розовые бутоны. Антал забрал приготовленную Кольманом сумку — сумку тещи, ту, что похуже, вместительную и невероятно безвкусную, с вышитыми анютиными глазками; старая сшила ее из какой-то вконец заношенной кофты, сделав подкладку из клеенки, — безобразие получилось полное. С портфелем под мышкой, с сумкой в руке, Антал с трудом открыл ворота, потом с трудом закрыл их за собой; сумку, как это делала старая, он сразу же положил на плетеный столик в подворотне. Аромат роз, посаженных Винце, сейчас, на закате, стал густым, медовым, сад сверкал всеми красками даже в наступающих сумерках. Гица заботилась о цветах, на клумбах видны были следы свежей поливки. Капитан, сопя, выбрался из сарая, он был старый, грузный и неуклюжий. На дне сумки для него лежали капустные листья — ничего, пусть подождет.
В последнее время, каждый раз, когда Антал входил и закрывал за собой ворота, его охватывало то не имеющее названия, теплое, безмятежное чувство, в надежде обрести которое он и купил этот дом. Так хорошо, покойно было в этих старых стенах, витающий здесь образ Винце не доставлял уже боли, — наоборот, каким-то таинственным образом он словно бы оставался живым в распустившихся розах, высокие, увитые плющом стены неуловимо хранили в себе его облик, его мягкую доброту. Когда Антал переселился сюда и комнаты еще полны были здоровыми, резкими запахами свежей штукатурки и краски, воспоминания долго преследовали его; дом, правда, был уже не тот, в каком он жил с Изой, изменилась и обстановка, и весь его вид, громоздкая мебель превратилась в легкие столики, удобные стулья, дом заметно помолодел, утратив милую старомодность, свойственную былому жилищу Сёчей.
Иза оказалась куда более упрямым призраком, чем умерший Винце или его жена, которая так быстро и бесповоротно исчезла, с детской надеждой в глазах, уцепившись за юбку Изы. Первое время Антал жалел даже, что скопленные за много лет деньги отдал не за комфортабельную квартиру в одном из новых домов, что строились в Бальзамном рву, квартиру, где его не преследовали бы никакие воспоминания и которая к тому же была бы и к клинике ближе. Антал бродил по заново обставленным комнатам, не находя себе места. У него словно бы вдруг появилось, лишая уверенности в себе, какое-то странное двойное зрение: старая мебель, которую Иза продала ему за ничтожную цену, давно утратила свой былой облик, изменилась, растворилась в новой обстановке, стены скрылись под книжными полками, — и все-таки потребовались недели, пока Антал привык к новому дому, пока отучил себя, открывая, например, встроенный шкаф, думать: когда-то это был комод, в котором Иза держала свое белье. Слишком близка была ему не так давно еще Иза, чтобы он мог просто ее забыть. Перестройка, столярные работы, обновление обивки на мебели — все это затянулось до середины лета, хотя мастера, которых он нанимал, были прежде его больными и старались ради него изо всех сил; перебраться сюда окончательно он смог лишь к концу июня, но наступил уже и август, пока Иза тоже стала воспоминанием, таким же далеким, не тревожащим душу, как и уехавшая в столицу старая мать с ее ласковым, любопытным взглядом и ловкими, не знающими отдыха руками или Винце с его мудрыми глазами и смешными шапками с козырьком.
Память об Изе, правда, не была столь тихой, ласкающей душу; Иза, когда он порой вспоминал ее, лежа в постели, или слышал вдруг эхо ее голоса, звучавшего некогда в этих стенах, — являлась ему тенью суровой и мрачной.
Потом прошла и Иза, как прошло многое другое. Капитан, сопя, взобрался следом за ним по ступенькам крыльца. Почта Анталу всегда приходила в клинику, здесь же его ждала порой лишь визитная карточка какого-нибудь частника-мастерового, предлагавшего свои услуги; сегодня не было ничего. Антал чувствовал себя усталым — позади был тяжелый день — и, усмехаясь про себя, думал о том, на какие странности способна его нервная система: если бы Лидия не дежурила сегодня в ночь, он не чувствовал бы сейчас ни малейшего утомления; они пошли бы бродить по улицам, посидели бы в парке в беседке, проговорили бы, как каждый свободный вечер, чуть ли не до рассвета. Но Лидии нет рядом, и вот его уже тянет подушка — она лишь в тех случаях обретает силу над ним, если он не занят чем-нибудь важным. Новым больным, например, или чьей-нибудь смертью, или статьей — писать ее он может только ночью, — или каким-нибудь предстоящим совещанием по неотложному вопросу. И, разумеется, Лидией. Лидией — в первую очередь и прежде всего.
Он принял ванну, переоделся. Во встроенном платяном шкафу, на верхней полке, сложены были старые мамины шкатулки и коробки. За них Иза ничего не взяла, подумал Антал, и от этой мысли ему стало весело, как всякий раз, когда он открывал гардероб. Мамино барахлишко, осиротевшие вещи Винце, коллекция марок, очки. Все это пора было выбросить — но у Антала не поднялась бы рука сделать это: вещи словно бы приближали тех, кто был далеко; да и в шкафу достаточно было места; лишь безобразные картины он отнес на чердак. Иза оставила и всю кухонную утварь, старомодную, любовно хранимую долгие годы посуду, которую Гица по его просьбе аккуратно расставила в кухонном шкафу. Антал столько лет прожил на свете, не имея ничего за душой, что теперь ему становилось смешно, когда он иногда думал, какие странные вещи перешли к нему во владение вместе с домом: лейка, чурбак для колки дров, табачное сито, топор. Сито так дивно пахло трубочным табаком, что он не только не стал его никуда убирать, но повесил на стену в прихожей рядом с двумя солидными пеньковыми трубками, крест-накрест, и вишневого дерева тростью Винце. К старости хоть трубку приучайся курить. Причудливое соседство старого и нового придавало дому чуть-чуть гротескный, но располагающий вид и делало его таким уютным, что коллеги Антала только руками всплеснули, а Шани Вари всерьез загрустил, как это он так промахнулся, купив однокомнатную квартиру на шестом этаже. Денег, которые он за нее выбросил, вполне хватило бы на дом Антала со всеми причиндалами, новое жилье было удобным и притом не банальным.
Капитан просил поесть; Антал дал ему капустных листьев в кухне, где обычно кормила его мама, потом и сам поужинал кефиром, с наслаждением заедая его свежим хлебом, отложенным Кольманом. Он привык уже, что на пальце у него кольцо; после помолвки эта блестящая штука долго мешала ему, Анталу казалось, он и руки теперь не сможет вымыть как следует; но он не хотел портить Лидии настроение. «Пусть все знают, что у тебя кто-то есть!» — сказала Лидия. Иза никогда не ощущала необходимости в обручальном кольце, она презирала всякие символы; Лидия же, если б могла, даже через стенгазету всех бы оповестила, что стала его невестой. Она даже ревновала его иногда — на что Иза просто была неспособна, — без всяких на то оснований, конечно; просто она вспоминала, как жил Антал в те годы, когда она узнала его. Порой она даже ссорилась с ним; потом мирилась — с тем счастливым сиянием в глазах, которое не исчезало с ее лица никогда с того самого дня, когда она наконец могла больше не скрывать свое чувство. Антал знал: если бы его жизнь вдруг оказалась в опасности, Лидия на убийство пошла бы ради него или, трепеща от ужаса, предложила бы взамен свою жизнь. Любовь Лидии, самозабвенная, доверчивая, Антала трогала и удивляла, он и не подозревал, что такое бывает в жизни; но удивляло его и собственное, ответное чувство, столь же безоговорочное, столь же чистое.
В первые дни и недели их обретшей друг друга любви — после того как он отдал Лидии картину с мельницей, после тяжелой сцены, когда Иза пыталась вручить деньги сиделке, — Антал, словно какую-то неподатливую скорлупу, долго пытался разбить молчаливую, строгую замкнутость Лидии. Когда скорлупа наконец отпала, открыв настоящую Лидию, с Дюдом, с Пастушьим лугом, с той огромной, всепоглощающей страстью, с какой она любила его, — у него было такое чувство, будто в чужой, непонятной стране кто-то вдруг окликнул его на родном языке. Он ответил ей сразу, ответил душой и телом.
