— Чего? Иностранка?
— Нет, наша. Я думаю, имя она придумала себе сама, была принцесса с таким именем…
— Ты что, издеваешься? Какая, к черту, Мелис… тьфу! Она тут каким боком?
— Как звали бывшую подругу Зинченко, которая обеспечила ему алиби?
— Людмила!
— Людмила, Мила, Мелисента… похоже?
— Ну и что?! Совсем слетел с нарезки?
— А то. Дальше. Номер два. В «Белой сове» поет некая Стелла… слышал?
— И певичка тоже? Когда ты успеваешь? Нет, прав Савелий, ты все-таки бабник!
— Ничего личного, только бизнес. Мы с Бароном вчера…
— С кем?
— С животным!
— Все! — заорал капитан. — С меня хватит! Я… работаю тридцать шесть часов в сутки! У меня каждая минута на вес золота, а я тут выслушиваю… бредни!
К своему прискорбию, автор должен заметить, что все многоточия в эмоциональной речи капитана на самом деле были заполнены матерными словами…
— Коля, подожди! Я пошутил насчет кота! Я сам додумался, честное слово! Кот ни при чем.
— Федька, иди к черту!
— Не могу, я занят. Пиши! Стелла…
Глава 17. Dolce far niente
— Федор, я в городе и хочу вас увидеть, — услышал он в трубке голос Майи. — Можем поужинать где-нибудь, вы не против? Здесь полно уличных ресторанчиков.
Они встретились через полчаса у «Детинца». Блекло-сиреневые уличные фонари светились через один — не то перегорели, не то экономия. Гирлянды разноцветных электрических лампочек были протянуты по периметру уличного полупустого ресторанчика, создавая рождественскую атмосферу. Они ничего не освещали по причине слабости и скудости накала, а только украшали. Оттого, что лампочки по странной прихоти владельца ресторанчика были в основном синие, на лицах немногочисленных посетителей лежали синюшные тени, что делало их похожими на нестрашных вампиров.
От улицы столики отделяли высокие ящики с геранью и петуниями — их сладкий и нежный аромат забивал запах кухни.
— Давайте в угол! — Майя махнула рукой в глубь зальца. — Вон там свободно!
В свете синих лампочек лицо ее казалось незнакомым.
— Я сегодня сгорела, — сообщила художница, когда они уселись за столик. — Вода в озере теплая, детишек не было, тихо… и я уснула. А до этого думала о вас, Федор, честное слово. Мне хочется так много вам рассказать. Я отвыкла от людей, разучилась общаться… я стала бояться выходить из дому, у меня есть моя мастерская, мои книги, моя музыка… и все. Чеккано — маленький сонный городишко, там есть старинная церковь, центральная улица, с десяток ресторанчиков… За городом — виноградники и оливковые рощи насколько хватает глаз, до самого горизонта. Народ ложится в девять, встает в шесть.
У меня там хозяйство — собак вы уже видели, а еще есть пони — девочка Эсперанца, любительница яблок и печенья, рыжая, с челочкой и хвостом-косичкой. Есть белка Пуша, она прыгает с карниза на стол, когда я завтракаю на веранде, и я всякий раз пугаюсь… Вы бывали в Италии, Федор?
Майя с улыбкой смотрела ему в глаза. И вдруг, повинуясь порыву, протянула руку и погладила его по щеке. Была она странно возбуждена, на шее билась голубая жилка…
— Мы поедем в Рим, будем бродить по узким улочкам, пить кофе в уличных кафе, глазеть на прохожих… Не мешайте мне мечтать, Федор! — живо произнесла она, заметив, что он хочет что-то сказать. — Я устала и хочу домой. И вы поедете со мной. Я приглашаю вас. В Чеккано мне кажется, что мой дом здесь, а здесь я понимаю, что там. Я чувствую, как у меня раздваивается личность, и теперь нас двое. — Она рассмеялась.
Она удивляла его. От мягкой и неуверенной Майи, которую он знал, не осталось ничего. Перед ним сидела красивая сильная женщина, и он понял, что новая Майя тоже нравится ему, он даже любуется ею. Блестели ее зубы и глаза в неярком свете лампочек, она заглядывала ему в глаза и по привычке накручивала на пальцы светлую прядку…
— Я не могла уснуть ночью, перебирала свою жизнь, подводила итоги. И поняла, что я на родине чужая. Я перестала понимать соотечественников. Здесь все с избытком — деньги, еда, отношения между людьми. Итальянцы очень импульсивны и крикливы — это называется средиземноморский темперамент, когда я слышу, что итальянский язык называют музыкальным — мне смешно! Так может сказать лишь тот, кто не слышал, как они общаются. Они разговаривают громко и грубо, как на базаре. Но я их не боюсь, мне кажется, я знаю их всю жизнь. У них нет двойного дна. А тут я теряюсь, мне все время кажется: что-нибудь случится. Я жду беды. Я знаю, что успокоюсь только в самолете.
Она говорила о своих дурных предчувствиях, улыбаясь, словно не веря себе, словно оправдываясь перед ним за свой скорый отъезд и свою от этого радость…
— Ваш друг Виталий Щанский повадился бывать у меня чуть ли не каждый день — я сегодня удрала от него через черный ход, Сережа отвез меня в город. По-моему, Щанский никогда не бывает трезвым, а кроме того, от его словес вянут уши. Речицкий забрасывает меня цветами, белыми лилиями в основном. Я не люблю белые лилии — это кладбищенские цветы. Идрия держит их на веранде. Она передает вам привет. Честное слово!
Федор кивнул и подумал, что уж скорее лилия вуду кладбищенский цветок, чем белая лилия.
— Я скучаю по детству, я хочу обратно, и чтобы родители были живы. Мама умерла, когда мне было шесть. Я обожала отца, а он женился через год. Мне повезло, я встретила своего будущего мужа, он был намного старше, с ним я ничего не боялась. Но он умер, и я осталась одна. Кто-то сказал, что одиночество как состояние — болезнь неизлечимая. Боюсь, я неизлечимо больна, Федор…
— Майя, вы красивы, талантливы, успешны, вам ли жаловаться? Я уверен, у вас есть друзья…
— Друзей у меня нет, даже не знаю, почему. В детстве у меня не было подруг, наша семья жила очень замкнуто. Мне они не нужны, я не умею дружить, я не умею сплетничать, болтать ни о чем, рассказывать о себе. Вы первый, Федор, кому я говорю о себе. Я чувствую, что вам можно сказать все. Можно? — Она смотрела на него, лукаво улыбаясь, и он улыбнулся в ответ.
— Неужели все?
— В разумных пределах! — Майя расхохоталась. — Все нельзя рассказывать никому, даже на исповеди. А вы ничего не хотите рассказать о себе?
— Что вас интересует?
— Нужно подумать… Чем вы занимаетесь, кроме чтения философской литературы?
— Смотрю телевизор.
Майя снова расхохоталась.
— Мне нравится ваше чувство юмора! В этой стране принято ругать телевизор.
Она смеялась удивительно легко, и у Федора мелькнула мысль, что она, возможно, пила вино. Он был далек о мысли, что нравится ей, что она рада его видеть… что-то мешало ему. Как сказал Виталя Щанский… «не чувствую искры»!
— Майя, я могу спросить вас…
— Осторожнее, Федор! Вы действительно хотите знать? Правда не приносит ничего, кроме печали. Она требует ответных усилий, она активна, она меняет человека, понимаете? — Майя, по-прежнему улыбаясь лукаво, смотрела на него.
— Не очень. Правда — это правда, и если мы…
— Я не хочу правды! — перебила Майя страстно. — Никогда не говорите мне правды! Лучше соврите. Обещаете?
— Обещаю.
— Тогда спрашивайте.
Озадаченный Федор взял руку Майи в свою.
— Помните, я сказал, что не нужно бояться меня?
Майя кивнула.
— Мы были в «Белой сове», и там…
— Вас интересует Стелла! У вас есть фотографии с выставки, и вы все поняли!
Она вызывающе смотрела ему в глаза, и он отвел взгляд первым. Смелости ей было не занимать.
— Кто… он ?
— Мой брат Максим. Но кто он… или что на самом деле, я не знаю! — Последние слова она выкрикнула. — Андрогин, травести, игра природы, фрик… не знаю! У него ангельский голос, голос от Бога… может, он ангел! Провалился сквозь небесную твердь прямо в нашу семью… с тайной целью. Не знаю. Через год после смерти мамы отец женился, а еще через год родился Максим. Я сама выбрала ему имя. Я была его нянькой, матерью, я влюбилась в него, как только увидела, — маленький, слабый, с красным личиком. А жена отца… даже вспоминать не хочется! Хищница, которая любила только деньги. И двадцать с лишком лет разницы. Отец сходил с ума, она вертела им как хотела. Я не узнавала его, сильный, самоуверенный человек превратился в размазню. Он не видел ничего вокруг, кроме молодой жены… вульгарной, с неправильной речью, жадной.
Майя замолчала, словно боясь, что скажет лишнее… хотя что ж еще можно добавить — все было уже сказано.
— Ни я, ни Максим были им не нужны. Потом появился Сережа, к счастью, отец сумел настоять на своем, и он остался жить у нас. Сережа брал нас на рыбалку, в лес, возился с нами как старший брат, и это всех устраивало. Сейчас я понимаю, что он сторонился людей из-за своего увечья, плохой речи. Он отогревался около нас, детей, а мы любили его.
Когда мне исполнилось восемнадцать, отец купил мне квартиру в городе, и я уехала от них. Самое время, потому что атмосфера накалялась, мы с мачехой открыто ненавидели друг друга…
