«Ну, с благополучным приземлением вас, Михаил Иванович», — поздравил сам себя Сиволапов. Теперь ему дышалось легче. И село другим повернулось боком, улыбнулось милым, простым своим обличьем, участливо заглянуло в глаза нового человека. И хотя еще предстояло добираться до хутора, который так славно называется — Талы, и центральная усадьба казалась уже близкой, чуть ли не родной. Сюда придется наведываться по разной надобности, появятся знакомые, друзья найдутся, и покатится жизнь по широкой своей дороге.
Глядя на эту вольготную походку из окна кабинета, Александр Гаврилович вдруг налился раздражением, помял озлевшими глазками залетного этого мужика и не удержался от восклицания:
— Во идет… Замминистр, понимаешь! Даже удивляюсь!
— Кого, чего? — спросил басом случившийся в кабинете зоотехник.
— Я так не хожу, а он идет! — подпрыгнул от возмущения в кресле Жмакин.
— А ему что? С него спрос отсутствует!
И как только прозвучало слово «спрос», на плечи, на голову Александра Гавриловича сию же секунду навалились заботы. Они сгустились в рой, заслонили от председательского взора и новоявленного колхозника, и походку его, и аванс. Развернувшись к зоотехнику всем своим чурбанистым корпусом, без разгона пошел Жмакин с ругани, с «понимаешь», с вопросов — почему, да до каких пор, да когда будет наведен порядок на ферме, да отдает ли он себе отчет?
Страдальчески подняв тяжелые брови, зоотехник слушал привычный разнос.
Желанный
В Петровке не было своего клуба, не от скудости, а из расчета: кто в нем будет развлекаться? Дворов всего ничего, небольшая ферма возле — и всё.
Но в бесклубной этой Петровке жил заядлый танцор Кузя. И каждый вечер он снаряжался в соседнее село. Начищал кирзовые сапоги, накидывал на шею белое кашне, набивал карманы семечками… Душой весь был там, в большом селе с магазинами, многолюдьем возле них, блеском электрических огней.
И лишь одно омрачало его приготовления — Катерина. Обязательно она встретится ему на пути. Желанным называла Кузю. И голос ее звучал глубоко и нежно, и нежности этой дичился он больше всего.
— Желанный! — и брови Катерины поднимались вверх, и вся она устремлялась к нему со своею ломающейся, то горькой, то счастливой улыбкой.
— Ну ты, как дурочка, — отчитывал ее Кузьма. — Ты погляди на себя, какая ты… Ох, Катерина, отойди ты, говорю, от меня.
Катерина особенно-то и не преследовала Кузьму. Но лишь завидит его, до того вся засветится, что даже соперницы Катерины, глядя на нее, стали укорять Кузьму: зачем приворожил, зачем губишь? Не видишь — любит она тебя, женись!
— Какой там любит! Видали мы такую любовь, знаем что почем, — бесстыдно отмахивался Кузьма и равнодушно смотрел вдаль поверх голов… Все ему в Петровке надоело, давно в нем крепла мысль — в город уехать.
Последний вечер он решил провести с Катериной. Любит? Значит, пусть докажет это свое чувство — в деньгах Кузя нуждался. Даст да с тем, глядишь, и отвяжется.
Катерина жила на другой стороне балки, по дну которой сочился ручей. Вдоль ручья редко стояли ветлы.
Накануне выпал снег, далеко вокруг стало видно: все сельцо у черной нитки ручья, наклонные пространства полей, туманная мгла над ними, точно топили где-то по-черному: внизу было светло, а в середине густым руном плавал дым.
Кузьма шел не таясь. Это когда-то, едва из мальчишек выйдя в парни, на первые свои свидания крался он от двора к двору, и обрывалось его сердце при каждом звуке, дыхание секлось, когда перелезал через плетень и стучал в закрытый ставень. Ударом ноги отбросил он жердяную калитку, вбежал на крыльцо, а дверь уже отворила сама Катерина, вся сияющая радостью, со светлой влагою в глазах.
И стол уже был приготовлен: водка стояла, сало нежно розовело в тарелке, возвышалась миска с капустой, в которую щедро накрошен лук — так Кузя любил.
Он, усевшись, тотчас закурил, струями пуская дым из ноздрей, стал щуриться, усмехаться. Катерина села, и они выпили. Нажевавшись капусты, Кузя отвалился на спинку скрипучего стула, заговорил решительно, весело:
— В город подаюсь я, слышь, Катерина? Петровка эта проклятая вот где у меня!.. Дураку бы еще после армии на стройку податься… мать пожалел. Теперь все! Как хочет, а я айда-пошел, нет меня здесь больше.
Выпили еще. И тут Кузя, обняв Катерину за плечи, прямо в глаза и дохнул:
— Мне, слышь, что говорю? — деньжонки требуются… А у тебя, знаю, заначены. Муж-то, когда умирал, с собой их туды не взял? Х-ха! Займи! Мне нужны…
И откинувшись, посмотрел на нее с ухмылкой, с нахальным прищуром ждал ответа. Катерина молча достала из-за портрета умерших родителей газетный сверток. С улыбкой вернулась к Кузе и протянула ему сверток…
— Вот. Полторы сотни.
— Врешь! Он же, Васька-то твой, жаден был, деньгу копил.
— Я не вру. Это все до копеечки, желанный ты мой.
— Желанный! Какой я тебе желанный?.. Ладно, из города, коли что, вышлю.
— Мне их не нужно, — сказала Катерина. — Бери смело и на совесть их себе клади, не тревожься. Я рада, что хоть ими-то могу тебе помочь… Спасибо, что пришел.
Кузя даже рот раскрыл. Чего-чего, а этого-то, благодарности за наглость свою, он ну никак не ожидал. Дура, блажная. Совсем от любви спятила! Да и не любит она вовсе, нету любви в этой Петровке, среди этих голых полей, низкого неба, осенних дождей, луж, грязи и тоски — не может тут ее быть!
Как будто в грудь ему кто ударил: такая вдруг там боль появилась, такое раздражение, такая злость охватила его, что готов он был избить Катерину, а Петровку, избы ее нахохлившиеся раскидать по бревнышку, чтобы и следа не осталось, ничего не осталось, и свидания этого словно бы не было.
…Прожил Кузя в городе около года и сменил за это время три места работы, два общежития и частную квартиру. Стал понимать: жизнь в городе у него не удалась. Не так-то все просто, как виделось ему из тихой Петровки.
Специальности у него не было. Такой, чтобы сразу дала в руки рубли большие, чтоб в ресторан можно было сходить. И чтобы, конечно, одежду заиметь соответствующую. А уж женщин — это само собой, их угощать надо широкой рукой.
И чем дальше, тем все больше разочарование разъедало его. Каждый вечер теперь проходил в каких-то пьяных компаниях, и драки случались, и в милицию его забирали — нраву-то он был не кроткого.
— Эх, пропала моя жизнь, поломалася! — бесновался Кузя и пел сорванным своим голосом песню о море в Гаграх…
Однажды, в конце августа, у самого общежития столкнулся он с Катериной. И странно, теперь ее улыбка, ее глаза, немо вопрошающие о чем-то, были ему милы и родственны, он обрадовался встрече. Принялся расспрашивать о Петровке, о матери, о ней самой заговорил — как живет, не замужем ли? Хотя по глазам ее видел: лишний задал вопрос, болезненный.
— Ты-то как меня нашла? — наконец осенило его спросить.
— Нашла, — улыбнулась Катерина, отвернулась от него, и Кузя посмотрел на нее с невольным восхищением: ну что за баба!
Когда она речь о нем завела, Кузя поник. Не было у него сил ломать перед Катериной комедию: с работы уволили за прогулы, комендантша наседала с выселением. Правду он эту и выложил Катерине.
Тронула она его за плечо, с улыбкой печальной и нежной сказала:
— Поехали, Кузьма, домой. Мать там одна… Нехорошо так-то: мать старенькая уже.
Вдвоем они и возвратились в Петровку. Вскоре Кузя забрал Катерину к себе в дом. Теперь она не стеснялась говорить:
— Желанный ты мой!
И он уже никогда не обрывал ее, а внимал этой нежности с неубывающим изумлением.
Шли годы. Кузьма работал на ферме. Характер его устоялся, стал тверже. Дело нужно было поднимать, расширять, иначе Петровка совсем захиреет.
— Иди, Кузьма Иванович, повоюй за нас, — просила его деревня всем миром. — Бригадир, видишь, глаза опять залил.
И двинулся Кузьма по кабинетам, сипел, ругаясь, надувая жилы на шее, в возбуждении иной раз набрякший свой кулак на стол клал. Авторитетов без дела не признавал, считал, что требует свое, законное.
Как раз к этому времени, то есть в самый разгар его хождений, сменился председатель. Кузьма нового-то и ухватил: загляни к нам в Петровку, в бригаду, начни с нас, худых, свое ознакомление с хозяйством.
А на месте ходили они по балке, и Кузьма толковал, где пастбища устроить с поливом, где сенокосы прекрасные не использовали из-за кустарника. Остановились на том, что будет в Петровке строиться животноводческий городок, а Кузьме быть бригадиром.
Он пришел домой с ошалелыми глазами. Пальцы у него слегка дрожали, когда сел за стол и взял ложку. Ни в каких, самых даже сладких снах не видел он себя так высоко. Ведь, если разобраться, всей Петровке хозяин, за все в ответе, за всех: за баб, за их детишек, за стариков. Страшно!
