Мотал он, впрочем, только доходы.
Капитал по-прежнему был для него неприкосновенной святыней.
В эту-то увеселительную поездку к своему тестю и признался граф Петр Васильевич своему другу графу Стоцкому в любви к своей невесте.
– Должно быть, это у тебя от чудных вин твоего тестюшки! Ты… и влюблен. Не заставляй меня усомниться в твердости земной почвы. Ты – Дон-Жуан Петербурга!.. Ты – мотылек, для которого нет цветка достаточно нежного и ароматного, ты – человек, который знает и кипучих испанок, и красавиц итальянок, ты – Адонис, на которого заглядывались все девушки… и вдруг ты влюблен в эту розу без аромата, которая может рассыпаться от малейшего дуновения ветерка! Влюблен в это хрупкое создание, в котором нет иной прелести, кроме ее полного неведения всего того, что составляет обаяние женщины. Смотри на меня еще серьезнее, если хочешь, но я тебе не верю.
– Ты, может быть, и прав. Это удивительно. Но каждый раз, как я ее вижу, я чувствую нечто, чего не чувствовал уже давно. Я сам не могу дать себе отчет в этом чувстве, но думаю, что это любовь.
– Это скорее тщеславие, мой друг!
– То есть как это?
– Очень просто. Она не влюблена в тебя, как все другие, в это тебя бесит.
– Не думаю.
– А только эти московские красавицы всегда напоминают мне запоздалые фрукты: сорвать их трудно, а сорвешь – оказывается, что они далеко не так вкусны, чтобы стоило трудов их добывать.
Граф Вельский нахмурился.
Ему было, видимо, досадно, что Стоцкий говорил таким тоном о девушке, которая должна стать его женой и которую он действительно любил.
– А уж если твой избалованный вкус принял такое направление, то мне кажется, ты мог бы себе доставить удовольствие много поинтереснее…
– На кого ты намекаешь?..
– На подругу Надежды Корнильевны. Она дочь здешнего управляющего и хороша поразительно. В Петербурге она свела бы всех с ума.
– Действительно, я не видывал девушки красивее.
– Она положительно прелестна!
Граф Стоцкий пристально посмотрел на графа Петра Васильевича.
– Я был просто поражен, когда увидел ее в первый раз, да и теперь я от нее в восторге.
– Еще бы! Но как это ты ее прозевал?
– Я-то ее не прозевал, да она-то была здесь всего один раз на каких-нибудь полчаса… Корнилий Потапович очень любит ее и пригласил сегодня, но она не явилась. Очевидно, она от нас прячется. Точно будто у нее есть предчувствие…
Разговор происходил в комнате, отведенной обоим графам, после весело проведенного вечера.
Оба они уже были раздеты и лежали в постелях.
– Шутки… Теперь давай спать… Завтра предстоит, ты знаешь, пикник с дамами… Мы, может быть, увидим и твою красавицу.
Граф Стоцкий потушил свечу.
Но ему не спалось, хотя он вскоре и притворился спящим.
«Черт возьми! – думал он. – Он привязался к ней! А это вовсе не входит в мои расчеты. Этот дурак хочет, кажется, вырваться из моих рук. Но нет, господин граф, шалишь! Знаем мы средство, как укрощать таких соколиков, как ты».
«Жениться на ней он должен, – продолжала работать его мысль, – но не любить ее… Нет! Подожди, птичка, мы поймаем тебя на другую приманку, и дочь управляющего сослужит нам прекрасную службу. Завтра, во время пикника, мы побываем у управляющего, а с этого игра и начнется».
С этою мыслью он заснул.
У подошвы горы, на которой стоял барский дом, шумел густой лес, тянувшийся с лишком за версту, а затем уже расстилалось село Отрадное.
У опушки леса, на берегу протекающей речки стоял хорошенький одноэтажный домик, окруженный тенистым садом.
Это был дом, в котором жил управляющий имением Иван Александрович Хлебников.
На другой день после описанного нами разговора между двумя друзьями, ранним утром из ворот этого дома вышел Хлебников, одетый в коломянковую серую пару и соломенную шляпу.
Это был человек лет пятидесяти.
Борода и усы уже заметно поседели, тогда как волосы на голове были еще густые и без малейшего признака приближающейся старости.
Телосложения он был крепкого, а в его загорелом лице сказывалась несокрушимая сила воли.
Его согбенный вид, по-видимому, был скорее следствием нравственного уныния, чем телесной слабости.
Он пошел по селу по тому направлению, где около церкви, в стороне от крестьянских изб, кстати сказать, по их внешнему виду, указывавших на довольство их обитателей, виднелся небольшой домик сельского священника, любимого и уважаемого не только крестьянами села Отрадного, но и крестьянами соседних сел, отца Иосифа.
Как раз в то время, когда Хлебников подходил к палисаднику священнического домика, из него вышел сам отец Иосиф, еще не старый человек, с открытым, строгим лицом, опушенным небольшою жидкою бородкой и усами, и какими-то светящимися неизмеримой добротой серыми глазами.
Одет он был в коричневую камлотовую рясу и широкополую черную соломенную шляпу.
Иван Александрович и отец Иосиф встретились, как встречаются люди, ожидавшие встречи, и действительно, ежедневно летом, ранним утром, кроме праздничных дней, когда была служба в церкви, они совершали утреннюю прогулку, проводя час-другой в задушевной беседе.
И теперь Хлебников, приняв благословение от батюшки, вернулся с ним назад, и они пошли по направлению к лесу.
Село было пусто.
Крестьяне все были на работе.
В лесу веяло прохладой и той необычайной тишиной природы, которую можно наблюдать только очень ранним летним утром и которую звуки леса и его пернатых обитателей не нарушают, а скорее усиливают.
Путники шли молча, как бы боясь произнесенным вслух словом нарушить эту тишину.
Пройдя лес, они вышли к подножию горы, на которой был расположен барский дом.
В нем, видимо, все еще спало глубоким сном.
– Ишь, как тихо в усадьбе, – так называли по старинному барский дом, – не шевельнется ни одна мышь…
– Когда кутят всю ночь напролет, нельзя наслаждаться утренними часами…
Отец Иосиф кивнул головой в знак согласия. Они постояли некоторое время на опушке и не спеша пошли назад.
– А теперь, батюшка, я попрошу вас зайти ко мне…
Священник взглянул на него вопросительно.
– Не болен ли кто у вас?..
– Нет, но…
– Вас что-то гнетет, милый друг, скажите. Вы знаете, что я не только духовник, но и друг ваш.
– Я это знаю, и именно потому, что я нуждаюсь в вашем утешении, в вашем ободрении, я и прошу вас зайти ко мне непременно.
– Ну… В чем же дело?
– Отъезд Ольги решен окончательно.
– И вы можете расстаться с этим ребенком? А как же его мать?
– Это необходимо, батюшка!.. Я боюсь ее оставить здесь летом… В хозяйском доме происходит нечто такое, что заставило меня не пускать ее к подруге детства Надежде Корнильевне… Долго это делать нельзя, это может меня поссорить с моими хозяевами… Лучше удалить ее.
– Действительно, к ним понаехали довольно странные гости, эти певицы и танцовщицы… – заметил отец Иосиф.
– И эти петербургские развратники… – добавил Хлебников. – Ужели я должен допустить, чтобы моя дочь была в таком обществе.
– Нет, этого не следует, – сказал священник. – Господь одарил вашу дочь очень впечатлительным и восприимчивым сердцем, да еще и красотой, а поэтому подобное общество для нее вдвое опаснее.
– А следовательно, она должна уехать, как бы это ни было тяжело…
– А куда вы хотите ее отправить?
– В Петербург.
– В Петербург! – воскликнул отец Иосиф вне себя. – В этот современный Вавилон, в этот город безверия и распущенности, где погибает добродетель и честность? И этому-то Молоху, который не щадит ни невинность, ни душевную чистоту, хотите вы поручить вашу дочь, эту жемчужину между девушками.
– Я думал об этом, – отвечал спокойно Иван Александрович, – но там опасность для моей девочки не так велика, как здесь. Гости, говорят, останутся здесь около месяца… А там при всем желании ее не разыщут. Вы знаете, что сестра моей жены замужем за одним некрупным петербургским чиновником… У них свой домик в отдаленной от центра столицы местности – на Песках. Они ведут тихую, патриархальную, чисто семейную жизнь… К ним-то и поедет Оля. Там она будет вдали от шумной жизни столицы… У ее тетки дети… и молодая девушка займется их воспитанием.
– Дай Бог, чтобы вы не обманулись в ваших надеждах, достойный друг… – сказал отец Иосиф.
Они подошли к калитке сада, окружавшего дом управляющего, и вошли в нее.
XXIV
Яд жизни
Дорожка, ведущая к дому, проходила возле беседки из акаций. Идя мимо нее, отец Иосиф и Иван Александрович услыхали женские голоса.
– Это Оля с матерью… – сказал Хлебников.
Они направились по траве к беседке и застали там трогательную картину.
На скамейке сидела Ирина Петровна, а рядом с ней дочь, обнимая мать и положив голову к ней на грудь, громко рыдала.
Мать, утирая слезы, утешала ее.
– Будь спокойна, дитя мое. Оставайся только набожной и доброю, какова и теперь, и Господь не оставит тебя. Избегай греха, избегай соблазна; обещай мне, что ты никогда не забудешь, какой страх испытывают твои родители, отправляя тебя.
