— По-французски это «след». К тому же мы такие отсталые, что наши туземные па идут задом наперед — четыре, три, два, один, ноль.
Баладж К’уаилл бешено вертел меня туда-сюда, прыгал, скакал и при этом все время кричал, сопровождая чудачества смехом и непристойностями.
— Что все это значит? — спросила его я.
— Это ничего не значит! — сказал он.
— Что ничего не значит?
И тут он начал плакать.
— Все. Ни одно мое слово или действие не имеет никакого значения.
— Но ведь мы зашли так далеко, мы так близки к цели, милый. В следующий раз мы вернемся сюда и наверняка найдем нефрит.
Его рыдания перешли в горький смех.
— Нефрит! Ты как-то говорила мне, что в английском языке слово «нефрит» также означает развращенную женщину. Так вот — в этих джунглях ты единственная Королева нефритов, Беатрис.
Мне стало нехорошо.
— Хочешь сказать, что ты меня обманывал?
— Да!
— Но мы ведь нашли лабиринт!
— Вот этот? — Он ткнул пальцем в сторону чудовищной постройки. — Это всего лишь наваждение. Ты не найдешь там никаких сокровищ. Да если бы там и вправду был нефрит, разве я привел бы тебя сюда? Зачем я заманил тебя в джунгли — разве не для того, чтобы погубить? И тем не менее ты перенесла и голод, и эти скитания без пищи и воды, без сна и отдыха, которые едва не убили меня за последние месяцы. Неужели вы, европейцы, бессмертны? Неужели тебя нельзя убить?
— Но ведь я люблю тебя, Баладж К’уаилл. Разве ты меня не любишь?
— Может, потому я и проиграл. Но если я тебя люблю, я также тебя ненавижу.
— Молчи! Не говори больше ни слова.
— Уверен, что скоро замолчу навсегда, — продолжал он, глядя на меня своими прекрасными глазами.
Я начала плакать.
— Зачем ты сказал мне это?
— Чтобы ты не позволила мне жить. Европеец не может допустить, чтобы какой-то дикарь его перехитрил.
Я ответила ему не сразу. Я смотрела на него и думала о том, что моя любовь была для него лишь игрушкой. А потом поняла, что любовь перешла в ярость, ибо преданная женщина опасна.
— Да, я не позволю тебе жить, — сказала я. — Но не потому, что ты дикарь, а потому, что ты разбил мое сердце.
И сдержала свое слово.
Я не могла простить ему предательства. Его забрали жандармы, которые поступили с ним так, как мы поступаем со всеми изменниками.
Мой любовник мертв, Агата. Но клянусь тебе, сестра, я тоже чувствую себя так, словно лежу в могиле.
Что за песню поют возле меня старые барды?
«Я потерял тебя, я потерял тебя, моя родная».
Боже мой, я убила Баладжа К’уаилла. А теперь я понимаю, что заодно убила и себя.
— Ну ладно, ладно, — проворчал Эрик после непродолжительного молчания, во время которого он просматривал ксерокопии, и снова зевнул. — Вот она — бессмыслица. Непонятные числа, странные танцы. Он в депрессии, он больше ни в чем не видит смысла. Вы меня поймали.
— Я просто хочу показать вам, что эта концепция совсем не нова, — сказала я, не в силах забыть тот странный взгляд, которым смотрела на меня в баре Иоланда. — Каждый на какое-то время утрачивает веру.
Эрик пристально посмотрел на меня.
— Если у вас и дальше будет такой вид, я снова позвоню в обслуживание номеров.
Я вытерла нос.
— Ладно, вызывайте. Только не надо еды.
— А вина?
— Пожалуйста.
Он откинулся назад и закрыл глаза. Поняв, что у меня раскрыт рот, я захлопнула его.
— Мне нужно взглянуть на эти карты Антигуа.
— Неплохая идея.
— Но вы же спите.
— По-моему, это вы спите.
— Нет, я не сплю.
Пауза.
— Что?
— Что?
— Нет, ничего…
— Вы не можете немного подвинуться влево?
— Это вы подвинулись.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На полу возле софы валялись ксерокопии «Писем» де ла Куэвы, на белые листы бумаги падали через окно солнечные лучи. Свет падал и на пустые бокалы из-под вина, тарелки с крошками из-под торта и соскользнувший с огромной ступни Эрика светлый пушистый носок.
Приподнявшись на локте, я посмотрела на него. Не вполне понимая, что делаю, подалась ближе. Лицо Эрика было немного помято, поразительно длинные ресницы дрожали, на щеке красовался багровый синяк. Я толкнула Эрика локтем.
Он открыл один глаз — словно дремлющий в зоопарке большой сытый лев.
— Вы заснули, — сказала я. — Не ушли в свой номер.
— Это мой номер.
— А! Ну, в общем, все равно. Пора вставать — сегодня утром мы отправляемся в Антигуа.
— Кофе, — сказал он.
— А как же. — Наклонившись, я пощупала болячку на ноге. — Вы всю ночь меня терроризировали.
— Что?
— Ваша голова лежала у меня на коленях.
Вскинувшись, он недоуменно заморгал:
— Ох, извините!
— Вы собирались заказать кофе.
— Да, конечно.
Вскочив с софы, он прошлепал к телефону, и через двадцать минут мы оба поглощали почти горячее и по-турецки густое черное варево, ели прекрасный поджаренный хлеб, посыпая его сахаром.
И лишь после этого смогли привести себя в некоторое подобие порядка.
Мы приняли душ, упаковали вещи, оделись: я — в юбку, свитер и красные кеды, Эрик — в джинсы и футболку с иероглифами со стелы Флорес. Футболка оказалась немного тесной, так что рисунок на ней выглядел слегка растянутым. Пройдя мимо других, шикарных гостей через украшенный золотом и бархатом вестибюль, мы вышли на улицу и наняли небольшой синий джип.
Эрик тут же погнал по шоссе, по привычке придерживая руль одним пальцем. Беспечно болтая о вчерашнем ризотто, он то прибавлял ходу, то тормозил. За окном машины пролетали дома, перемежающиеся зелеными лугами, по глубоким лужам пробирались «цыплячьи автобусы» с их радужными полосками. Я опустила стекло, чтобы влажный ветерок обдувал руку и щеку. В небе над нами появилась темная стайка птиц, и я провожала взглядом их треугольник до тех пор, пока он не скрылся за горизонтом.
Впереди лежала дорога на Антигуа.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Чтобы из столицы добраться до расположенного на юге страны города Антигуа, нам пришлось объезжать затопленный отрезок Панамериканского шоссе, пока не удалось вновь выбраться на нетронутый ураганом участок. Навстречу нашему джипу сквозь дождь и грязь пробивались замызганные фургоны и грузовики, сзади тащился изрядно побитый коричневый седан. Широкая, залитая водой дорога, по сторонам которой виднелись горы мусора, прорезала окружающую возвышенность, направляясь к трем стоящим рядом вулканам: Фуэго, Акатенанго и Агуа. С обеих сторон шоссе были зеленые холмы, на мокрых склонах которых росли гигантские банановые пальмы, папоротники, мескитовые деревья и низкий кустарник, испещренный розовыми и белыми цветами с редкими вспышками красной бугенвиллеи. Расчищенные участки были плотно застроены; виднелись оштукатуренные светлые дома, которые трудолюбивые местные жители ухитрялись поддерживать в приличном виде даже под мощным натиском здешней природы и климата.
