Мы ходим по плато из конца в конец и просто так, на авось, ищем. Заметив какой-нибудь вросший в землю камень, не слишком большой и не слишком мелкий, мы тотчас же бросаемся к нему, но почти везде земля уже разрыта. А кое-где можно заметить темные полоски — это небольшие тропки, которые за долгие годы протоптал Микко.
Постепенно мы уклоняемся влево и подходим к небольшому болоту. Сквозь редкий березняк виднеются кучи гравия и маленький домик старателя. Но Микко не желает даже смотреть в ту сторону, и мы снова взбираемся вверх.
Часть горы, что лежит западнее болота, Микко совсем не интересует. Он твердо убежден, что корунда там нет, хотя в момент находки он был страшно возбужден и вряд ли соображал, куда идет. Но говорить с ним об этом бесполезно.
Иногда мы отклонялись к востоку, и тогда перед нами открывалась глубокая и узкая долина между Екелепяя и низкой горой Каскоайви. Долина называется Екелеэйтси, или Золотое ущелье. Там тоже работают старатели, и Микко испуганно поворачивает назад, на плато.
Под вечер я нахожу ряд камней, которые привлекают мое внимание. Земля вокруг них разрыта, быть может, ее перекапывали каждый год на протяжении долгих двадцати лет. На одном из камней, если вглядеться внимательно, можно заметить слегка выступающий гребень.
Я смотрю вверх, чтобы окликнуть Микко и показать ему этот гребень, но его нигде нет.
Достав бинокль, я осматриваю местность. Вдали на равнине я замечаю Микко. Лишь голова его ясно видна на фоне неба. Он идет по небольшой ложбинке к северному склону Екелепяя, постепенно превращаясь в маленькую точку. И без бинокля уже не разобрать, человек это или животное.
Через полчаса он исчезает, а я присаживаюсь на камень, чтобы слегка перекусить.
Все вокруг стало вдруг зловеще пустынным и голым. По-прежнему поет золотистая ржанка, где-то причитает канюк. Но теперь еда кажется невкусной, на душе становится как-то неприятно.
Я собираю вещи и бреду туда, откуда пришел, вниз к Миесийоки и далее к Моргам.
Чуть ниже по склону, как раз в том месте, где встречаются первые горные березки, я натыкаюсь на плоский камень, примерно на фут выступающий над землей. На камне высечен рисунок, такой же, как те, что я видел на песке у Патсойоки недели две тому назад, — та самая странная фигура, какую чертил Микко, когда мы пили кофе, а крупная форель резвилась в реке. Определив направление самой длинной черточки на рисунке, я обнаруживаю, что она указывает вниз, в сторону наиболее перекопанной части Миесийоки.
Фигурка на камне старая, и мелкий лишайник уже начал покрывать отдельные насечки. И все же хорошо видно, что кто-то расчищал рисунок совсем недавно, может быть, даже вчера. При ярком солнечном свете насечки отливают белизной...
Прошло еще две недели. Болота, покрытые красноватой морошкой, уже побледнели и теперь, сплошь усеянные спелой ягодой, приобрели светловато-желтую окраску. После форели, поджаренной на углях костра, сочные ягоды буквально таяли во рту, придавая бодрости и сил. Это были чудесные дни — яркое и еще теплое солнце, гулкие раскаты грома, черные тучи комаров и свежие утренние зори, глубокая тишина и всплески гуляющей форели.
Я по-настоящему влюбился в болотистый ландшафт вокруг богатых рыбой Тайменских озер, расположенных на водоразделе Оунасйоки, Китиненйоки и Ивалойоки. Конечно, пробираться сквозь кустарник и болота здесь было нелегко, а комары и слепни кусали, как нигде. Зато рыба водилась в каждом ручейке, в любой самой мелкой лужице, а в озерах она была отменно крупной. Когда особенно докучали комары, я подбрасывал в костер немного сыроватого ягеля; от костра валил густой дым, а я, свернувшись калачиком, засыпал на часок-другой.
Так проходил день за днем. Журавли, гоголи и морские чернети вскоре привыкли к моим ежедневным странствиям среди озер на болотах. Но гуменник и детеныши этой птицы оставались подозрительны и пугливы, не допуская меня даже на дистанцию фотографического «выстрела».
Медведь тоже не желал появляться, хотя я каждый день находил на болоте его следы, а однажды был от него так близок, что даже видел, как медленно поднималась примятая трава там, где только что прошел косолапый. Он обладал поразительной способностью нырнуть куда-нибудь в кустарник и исчезнуть бесследно. А сам стоял где-то рядом и потихоньку за мной наблюдал.
Однажды ранним утром, когда над равниной стелилась дрожащая дымка, а благоухающий запах земли, воды и трав был еще резким и сильным, я заметил, как что-то крупное движется вдали среди болотных кочек, недалеко от маленького озера Каскаерви. Это вполне мог быть медведь, который вышел полакомиться морошкой, и я, конечно, сразу загорелся. Но в линзах бинокля «медведь» вскоре превратился в человека.
Фигурка быстро приближается ко мне, но встречаться с людьми на этом диком и пустынном горном плато у меня нет ни малейшего желания, и я скрываюсь в зарослях густых березок. Отсюда можно наблюдать за человеком в бинокль, и мне уже отчетливо видны его кожаная шапка, такая же куртка и высокие резиновые сапоги. К своему большому удивлению, я вскоре убеждаюсь, что это Микко, чудак с вересковых пустошей речки Патсойоки.
Но что же он тут делает? Ведь прежде Микко никогда не рыбачил в притоках Тайменйоки. И как странно он себя ведет! Как ошалелый носится по кочкам, то тут, то там срывает несколько ягод, прыгает и быстрым движением отправляет их себе в рот. Левая рука его засунута глубоко в карман.
Микко в каких-нибудь ста метрах от меня. Когда он подходит совсем близко, я выхожу из укрытия. Застыв, словно высохший пень, он прикладывает к глазам ладонь. Помахав рукой, я направляюсь к нему, но Микко продолжает стоять в нерешительности, готовый пуститься наутек.
— Микко, разве ты меня не узнаешь?
— Узнаю.
Микко кашляет, не разжимая губ, двигая подбородком. Взгляд его безжизненный и вместе с тем смущенный, жиденькая борода уже месяц не брита, а одежда на нем рваная и грязная. Таким я никогда не видел его прежде. И до чего же он исхудал! Скулы торчат, точно маленькие рога, суставы на пальцах большие, опухшие.
— Послушай, Микко, что ты делаешь тут, у Таймен-озера?
— Понимаешь, я собираюсь пойти продавать.
— Продавать? Что же ты будешь продавать?
— Я поеду продавать в столицу!
Правой рукой он прижимает левую, которая по-прежнему засунута в карман. Рука дрожит, да и все тело Микко теперь охватила дрожь.
— Ты... ты... нашел его?
— Да, да, нашел.
Глаза у Микко горят как в лихорадке. Их словно окутало пеленой, хотя взгляд по-прежнему кажется острым и резким.
— Ну что ж, кто знает...
— Да, да, — перебивает он меня, — я знаю. Несколько сот тысяч марок, возможно, целый миллион. А может быть, даже больше.
Я предлагаю спуститься вниз к Сарвескэйдитоайви, развести там костер, сварить кофе и немного перекусить. У меня есть на берегу укрытие от ветра, и мы сможем отдохнуть, немного поболтать. Нам есть о чем поговорить.
Но Микко возражает, он размахивает рукой, едва не задевая меня по лицу. Потом выкрикивает:
— У меня нет времени! Понимаешь, нет времени! Мне надо продавать, продавать, продавать. Несколько сот тысяч марок, может быть, миллион. Ох... ох...
— Но, Микко, ты ведь можешь съесть хотя бы хлеба, ты, очевидно, голоден. В рюкзаке у меня много еды, есть копченое сало, которое ты так любишь, есть колбаса...
— Конечно, люблю, но у меня нет времени. Я должен, я наверняка получу...
Он в плену у своей мечты, и ничто не может его остановить. Он идет, высоко подняв голову, непоколебимый в своем убеждении.
Сам того не сознавая, я иду следом за Микко.
Идиллический тайменский ландшафт словно подменили. Бесконечный мир и покой вдруг исчезают — над болотами и озерами витают тысячи вопросов, навязчивых и безответных. Меня уже не радуют, скорее утомляют и перезрелая морошка, и плеск гуляющей форели, и те таинственные тропы, что протоптал медведь.
Полдень, самое пекло, а я упорно двигаюсь на запад, словно меня что-то гонит, подхлестывает в спину. Я иду быстро, очень быстро, хотя торопиться мне, собственно, некуда. Пот струится градом, я насквозь промокаю, прежде чем выхожу на старую тропу, широкую и прямую, как шнур. Приятно наконец услышать, как стучат по твердой земле сапоги, видеть вокруг себя густые сосны, первозданный лес, который защищает от превратностей судьбы.
Я иду быстро, чуть ли не бегу в сторону Инари. Слепни, точно облако, окружают меня, и я тщетно пытаюсь отогнать их березовой веткой. Олень, заметив меня, широко раскрывает рот и кидается прочь, издавая хриплые звуки.
В животе тяжесть от съеденной морошки. От голода и жажды не осталось и следа. Я испытываю только смутную тревогу.
Микко, Микко, куда же ты теперь подался?
В один из ясных дней середины августа я сижу на вершине Моргам, одной из самых высоких гор финской Лапландии. Передо мной открывается великолепный вид — к югу до самого Рованиеми — бескрайние лесистые просторы, к востоку, близ русской границы, округлые и голые кряжи Саарисселькя. На севере, словно гигантское серебряное украшение, сверкает Инари, а к западу, по ту сторону огромных оленьих пастбищ равнины Финмарксвидда, встают прибрежные норвежские горы, и строгая цепочка ледово-синих вершин едва-едва заметна в тонкой солнечной дымке горизонта. Волнистые леса на равнинах. Голые, обнаженные горы. Лапландская грусть и тоска. И вместе с тем эта красота оставляет неизгладимый след в душе, вызывая благодарность и смирение.
