Не случайно, начав писать о порте, я вспомнила родителей и брата, ведь они же уплыли на пароходе. С тех пор как я об этом узнала, море стало для меня символом разлуки. Я по-прежнему люблю море, люблю и любуюсь им, но теперь к этой моей любви примешалась горечь.
16 августа 1922 года. СевастопольЛето пролетело незаметно. Переезды с места на место делают бег времени незаметным. Жизнь разбивается на множество малых отрезков, а потом пишу в дневнике дату и спохватываюсь: неужели август перевалил за середину? Зима была невероятно долгой, начало весны тянулось еще дольше, а лето пролетело незаметно. Сетую на то, что хорошие дни пролетают быстро, а плохие тянутся бесконечно. Правильнее было бы наоборот, но в мире столько неправильного. Хорошие талантливые люди умирают вперед плохих. Непревзойденный тонкий поэт Блок умер, а некто, мнящий себя поэтом и рифмующий «тоже – моложе» да «столбы – борьбы», жив и продолжает сочинять свои неуклюжие вирши[149]. Наши гастроли в Севастополе закончились. Завтра уезжаем в Евпаторию, оттуда вернемся домой. Соскучилась по Симферополю. Завидую И., который успел трижды туда наведаться и всякий раз отвозил наши посылки. Один раз его попытались задержать как спекулянта, потому что кроме наших посылок у него были и другие, но И. благодаря своему очень хорошо подвешенному языку нагнал на своих мучителей такого страху, что его сразу же отпустили.
20 августа 1922 года. ЕвпаторияЕвпатория совсем не та, что была прежде. Узнаю знакомые улицы, хоть многие из них и переименовали, но не узнаю самого города. В театре сплошь новые лица. Кто-то умер, кто-то уехал. Людей стало заметно меньше. Старожилы нас помнят, и это приятно. Под впечатлением, навеянным Евпаторией, Р. потянуло на воспоминания. Он много рассказывал нам о театре Комиссаржевской. Мне этот театр близок не только тем, что его основала великая актриса, но и своим репертуаром, преимущественно состоящим из пьес Чехова и Островского (это отчасти перешло и в наш театр). Мы были удивлены тем, с какой неприязнью наш добрый Р. отзывался о режиссере Мейерхольде[150]. Подобная неприязнь ему совершенно несвойственна. Р. из тех людей, кто, желая сказать плохое о ближнем своем, предпочтет промолчать. Больше всего Р. не нравится скорость, с которой Мейерхольд ставит спектакли. Сам Р. заставляет нас репетировать подолгу, порой от этого проходит весь кураж, но зато спектакль получается добротным, как варшавские сапоги. Когда Р. рассказывал о похоронах Комиссаржевской, все мы рыдали. Какая нелепая смерть! Оспа! В прошлый раз я написала о том, что хорошие люди умирают вперед плохих. Сегодня смотрела на лоснящуюся физиономию нашего бездарного А. М., отличающегося сквернейшим характером, и думаю о том, что его не возьмет никакая оспа. Его даже холера не возьмет. Он то и дело перебивал Р., чтобы с важным видом вставить свое вечное: «Помнится, об этом мы говорили с Константином Сергеевичем». Я убеждена, что Станиславский не знаком с А. М., а если и был когда-то шапочно знаком, то ничего с ним не обсуждал и давно позабыл о его существовании.
25 августа 1922 года. ЕвпаторияПавла Леонтьевна встретила одну актрису, с которой когда-то познакомилась в Рязани. Она давно оставила сцену, вышла замуж, переехала в Одессу и сейчас служит в одесском комхозе[151]. В Евпаторию она приехала в командировку. Увидев на афише фамилию Павлы Леонтьевны, она пришла в театр, а вечером была у нас в гостях. После ее ухода Павла Леонтьевна по секрету рассказала мне, что эта дама была любовницей театрального барона Дризена[152] и когда-то с его помощью мечтала покорить Петербург со сцены Александринского театра. Что за contraste![153] Александринский театр и одесский комхоз. Сколь жестоко может посмеяться над человеком судьба! Вспомнила нашего таганрогского портного Эпштейна, который мечтал стать оперным певцом (голос у него был хорош), а умер у себя в мастерской с ножницами в руках. Я так благодарна судьбе за то, что моя мечта сбылась. Павла Леонтьевна говорит, что если мечта человека совпадает с его предназначением, то она не может не сбыться.
Мы уже не играем «Романа», потому что эта пьеса считается буржуазной, но кое-кто здесь, в Евпатории, помнит меня в роли Маргариты Кавалини. Чтобы сделать людям приятное, я начинаю говорить с итальянским акцентом. Особенно мне нравится звучное слово «Карррамба!»[154]. Звук «р» в нем можно растягивать бесконечно.
27 августа 1922 года. ЕвпаторияВ новом сезоне я буду играть две новые роли: Войницкую в «Дяде Ване» и Манефу в «Мудреце»[155]. Из-за Войницкой[156] Павла Леонтьевна дразнит меня «генеральшей» и называет меня «ваше превосходительство». Теперь можно так шутить, но в прошлом году такие шутки могли доставить большие неприятности. Войницкая не самая интересная из моих ролей, но таких старух мне еще не доводилось играть. Предполагалось, что Войницкую станет играть Павла Леонтьевна, но роль досталась мне. Я не пыталась конкурировать за роль с моим обожаемым другом (и никогда бы себе этого не позволила!), просто так было решено. Манефа много интереснее Войницкой. Я решила, что для этой роли мне понадобится тяжелый гипнотический взгляд. Репетирую его перед зеркалом.
Никогда не думала, что могу так сильно соскучиться по Симферополю. С нетерпением жду нашего возвращения домой, до которого осталось всего два дня. Хочется в Симферополь и одновременно жаль прощаться с морем. Увы, в компании Павлы Леонтьевны осенью или зимой выбраться к морю не выйдет. Дороги неспокойны. Надо ехать большой компанией. В начале весны были случаи, когда на людей нападали для того, чтобы их съесть. Сейчас до этого не доходит, но грабителей хватает. Нашу О. К., обладающую талантом притягивать к себе несчастья, ограбили накануне на набережной, когда она любовалась морем. Еще не стемнело, и неподалеку были люди, когда по бокам от нее вдруг встали двое мужчин, схватили за руки, уперли в бок что-то острое и потребовали сумочку. Получив ее, они исчезли так быстро, будто провалились сквозь землю. Когда несчастная пришла в себя настолько, что смогла закричать, их уже и след простыл. О. К. жалеет не об украденных деньгах (их было немного), а о серебряной пудренице, которую ей подарил какой-то поклонник.
2 сентября 1922 года. СимферопольНам говорили, что Советская власть не признает бенефисов[157], что бенефисы есть проявление буржуазного эгоизма, и потому им не место в революционном театре. Но нам стало известно, что в Москве бенефисы разрешены. Правда, с непременным условием, что бенефициант оплачивает театру полный сбор. Прежде дело обстояло иначе.
Многие захотели бенефиса. Не хочет его только Павла Леонтьевна. Она единственная из нашей труппы, кто его заслуживает. Павла Леонтьевна считает, что в такое время стыдно думать о личной выгоде. Она предложила дать несколько спектаклей в пользу голодающих или в пользу нашего театра, который ремонтировался еще при белых. Из-за того что в театре помимо спектаклей проводятся разные собрания, он быстро приходит в упадок. Ее не поддержали. Каждый думает только о своей выгоде. Мне одновременно и стыдно, и смешно. Стыдно, потому что я всякий раз стыжусь, когда, прервав репетицию, мои товарищи прямо на сцене заговаривают о деньгах. Сцена для меня священна. Она есть наш алтарь, на котором мы служим искусству. О деньгах и прочем, не имеющем отношения к спектаклю, можно поговорить за кулисами. Также мне не нравится недавно появившаяся манера прерывать репетиции. Некоторые актеры злоупотребляют деликатностью Р. и путают свободу слова с отсутствием дисциплины. Я готовлюсь к репетиции, вхожу в образ, и вдруг меня грубо из этого образа вытряхивают посреди репетиции, потому что кому-то приспичило высказать свое недовольство. А смешно мне потому, что невозможно без смеха слушать рассуждения той же В. В. относительно того, что она первой заслуживает бенефиса. В своей самонадеянности она дошла до желания сыграть на своем бенефисе Раневскую или Катерину! Немыслимо! Это все равно как если бы я вдруг захотела заменить Карсавину[158] или хотя бы Ваганову[159].
Ирочка совсем взрослая. Не узнаю ее, такая она стала серьезная.
Нищих в Симферополе стало гораздо меньше.
10 сентября 1922 года. СимферопольМеня пугают некоторые из нынешних новшеств. Призыв разрушить все до основанья[160] многие понимают слишком буквально, а пережитками старого режима они готовы считать все что угодно. Нам несколько раз пытались запретить играть «Ревизора» как «старорежимную» пьесу. Всякий раз приходилось объяснять, что эта пьеса высмеивает царских чиновников, а не прославляет их. Те, кто запрещает пьесы, не читает их дальше списка действующих лиц! Этим делом занимаются совершенно необразованные люди. Они раскрывают того же «Ревизора», тычут пальцем и говорят: «Вот здесь у вас есть городничий, судья, попечитель богоугодных заведений, помещики, чиновники и пристав. Это же контра!» – «Где Кроке[161], а где наша синагога», – говорили у нас дома, когда кто-то нес подобную чушь. Мне жаль, что многие хорошие пьесы, такие например, как «Осенние скрипки», незаслуженно преданы забвению. Пьеса же словно дерево, если за ней не ухаживать – иначе говоря, не играть ее, – она зачахнет, исчезнет. Но еще хуже этих рьяных запретителей те, кто покушается не на пьесы, а на сам театр. Все старое объявляется негодным. Под маркой нового революционного театра выдумывается какая-то дикая чепуха, не имеющая ничего общего с искусством. Театр норовят превратить в балаган. Да что там балаган! Это даже балаганом назвать нельзя! Игра подменяется выкрикиванием лозунгов или акробатическими сценками! Вот характерный пример нынешнего театрального новшества. На сцене совсем нет декораций, если не считать выставленных в ряд лестниц. Весь спектакль актеры карабкаются по этим лестницам то вверх, то вниз и с них же произносят реплики. Смысл в том, что положение на лестнице наглядно показывает нравственные качества персонажей. Совершив плохой поступок, они спускаются ниже, совершив нечто хорошее, поднимаются вверх. Мне было ужасно жаль актеров, которые час с лишним висели на лестницах, но еще больше мне было жаль зрителей, которые могли решить, что эта шанда[162] и есть театр! Люди изощряются в выдумках, желая перещеголять друг друга оригинальностью. Они не понимают, что такое театр, но берутся его реформировать с криком «Дорогу современности!». В наглости своей они доходят до того, что пытаются выжить нас из нашего театра. Мы пока держим оборону, как выражается Р. Он производит хорошее впечатление на начальство всех рангов своим умением аргументировать, и ему пока что удается отражать нападки ревартов[163]. Многие из нашей труппы недовольны, когда видят среди зрителей совершенно невежественных людей. Нынче модно ходить на спектакли коллективами. А я радуюсь этому. Пускай такие зрители не понимают многого из того, что происходит на сцене. Но, побывав хотя бы на одном спектакле, они узнают, что такое настоящий театр. Я с удовольствием играю для всех. Не люблю только, когда в зале едят или лузгают семечки. Нравы опростились невероятно (С. И. вместо «опростились» употребляет более резкое слово). Отчасти я за простоту, без «благородий» и «превосходительств», отчасти против, потому что о правилах приличия забывать нельзя. Но хуже всего, когда плохими манерами начинают бравировать или когда нарочно коверкают речь, пытаясь представить себя крестьянским пролетарием.
