не шляюсь по барам, – торопливо ответила она. – У меня работа прямо напротив «Реттигена».
– Работа?
– По дому. Убираюсь в большом особняке. Работаю на одну семью уже четырнадцать лет. Если бы мне давали пять центов за каждую бутылку, что я подбирала по понедельникам на тротуаре у «Реттигена», я бы уже сколотила состояние.
– Я свои бутылки пил внутри, – небрежно ответил Катоха.
– Меня не волнует, где там ваши бутылки, – сказала сестра Го. – Мое дело – убирать. И неважно что. Грязь везде одинаковая.
Катоха кивнул.
– Но одну грязь счистить труднее, чем другую.
– Ну, смотря о чем речь, – сказала она.
Казалось, свет в зале меркнет, и Катоха ощутил некое сопротивление. Как и она. Катоха бросил взгляд на хор.
– Можно переговорить наедине?
– Конечно.
– Может, в подвале?
– Там слишком холодно, – сказала сестра Го. – Пусть они там репетируют. Там стоит пианино.
Хор с облегчением поднялся и гуськом скрылся за задней дверью. Когда мимо проходила Нанетт, сестра Го поймала ее за запястье и тихо сказала:
– Забери Толстопалого.
Замечание было сделано вскользь, но Катоха заметил, каким взглядом обменялись прихожанки. Что-то это значило.
Когда дверь закрылась, она повернулась к нему и спросила:
– Так о чем мы с вами беседовали?
– О грязи, – сказал Катоха.
– Ах да. – Она снова села.
Теперь он видел, что она не просто миленькая, а берет скорее тихой, нарастающей красотой. Высокая, средних лет, лицо еще не иссекли строгие морщины церковного народа, повидавшего слишком много и не совершавшего в связи с этим ничего, кроме молитв. Лицо было твердым и решительным, с гладкой молочно-коричневой кожей; густые волосы с проседью, ровно уложенные; изящная и гордая фигура в скромном платье с цветочным узором. Она сидела на скамье прямо; осанка под стать чопорной танцовщице балета, и в то же время из-за худых локтей, которые она свесила перед собой с поручня, из-за ленивого позвякивания ключей в руке и выражения, с каким она разглядывала белого копа, в ней чувствовались легкость и уверенность, которые слегка выбивали его из колеи. Потом она откинулась назад и уложила стройную коричневую руку на верхний край скамьи – движением грациозным и гибким. Двигается, подумал Катоха, что твоя газель. Внезапно он обнаружил, что с трудом собирает мысли в кучу.
– Вы сказали, какую-то грязь счищать труднее другой, – сказала она. – Ну, такая у меня работа, офицер. Я, видите ли, горничная. Работаю с грязью. Гоняю грязь день-деньской. Грязь меня не любит. Не садится на место и не говорит: «Вот я прячусь. Приходи и убери меня». Приходится поискать, чтобы вычистить. Но я не обижаюсь на грязь за то, что она грязь. Как можно обижаться на что-то за то, что оно такое, какое есть. Из-за грязи я сама такая, какая есть. Каждый раз, когда я избавляю от нее мир, то делаю его для кого-то чуточку лучше. Так и у вас. Те, кого вы ищете, всякие мерзавцы, они не говорят: «Вот он я. Арестуй меня». Большинство приходится искать, вычищать так или иначе с улиц. Вы несете правосудие, а от этого мир для кого-то становится чуточку лучше. В каком-то смысле у нас с вами одна работа. Мы убираем грязь. Подчищаем за людьми. Собираем чужой мусор, хоть, наверное, и нехорошо звать того, кто живет неправильно, проблемой, или мусором… или грязью.
Катоха поймал себя на том, что улыбается.
– Да вам в адвокаты надо, – сказал он.
Сестра поморщилась, взглянула исподлобья.
– Шутить изволите?
– Нет. – Он рассмеялся.
– Вы по моему говору слышите, что я не училась по книжкам. Я родом из деревни. Когда-то еще хотела учиться в школе, – сказала она с тоской в голосе. – Но это было давно. В моем детстве в Северной Каролине. Не бывали на Юге?
– Нет, мэм.
– А откуда сами будете?
– Я же сказал. Отсюда. Район Коз. Сильвер-стрит.
Она кивнула.
– Ну надо же.
– Но мои родители из Ирландии.
– Это остров?
– Это такое место, где люди останавливаются подумать. Ну, те, кому есть чем.
Она рассмеялась, и Катохе при этом показалось, будто на его глазах вдруг просветлела темная немая гора, озаренная сотней огоньков маленькой уютной деревушки, живущей на склоне этой горы вот уже сотни лет, – деревушка будто явилась из ниоткуда, разом засияв всеми огнями. Осветилась каждая черточка лица. Вдруг ему захотелось рассказать ей обо всех своих печалях, а заодно о том, что Ирландия из туристических проспектов – это вовсе не Ирландия и что воспоминание о том, как его древняя бабушка родом из Старого Света вела его, восьмилетнего, за руку по Сильвер-стрит, шла, стиснув свой последний грош в ладони, закусив губу и напевая грустную песенку из детства о нищете и лишениях во времена, когда она скиталась по ирландской глубинке в поисках крова и пищи, врывается в его артерии и рвет сердце и по сей день:
Зыбит трава над ними; пока их сморил сон;
Конец охоте, холоду; и голод прочь ушел…
Но вместо всего этого он сказал просто:
– Не стоило мне так.
Она неловко усмехнулась, удивленная его реакцией, и увидела, как он краснеет. Вдруг почувствовала, как у нее забилось сердце. На зал опустилось заряженное молчание. Его почувствовали оба, почувствовали вдруг, словно их толкает к какой-то огромной пропасти, почувствовали неудержимый позыв протянуть руки друг к другу, дотянуться друг до друга, соприкоснуться друг с другом с противоположных концов большой и глубокой долины, какую почти невозможно перейти. Слишком уж она большая, широкая, попросту неразумная, нелепая. И все же…
– Этот парень, – нарушил тишину Катоха, – этот парень, которого я ищу, он, э-э… если его зовут не Телониус Эллис, тогда как?
Теперь она молчала – улыбка пропала, сама отвернулась, чары разрушены.
– Все нормально, – произнес он. – Мы более-менее знаем, что произошло в тот день, – он собирался сказать непринужденно, в утешение, но вышло официально, а этого ему не хотелось. Его самого удивило отсутствие искренности в своем голосе. В этой высокой шоколадной женщине чувствовалась какая-то легкость, просвечивающая нежность, что раскрыли в нем частичку, которая обычно хранилась взаперти. Ему оставалось всего четыре месяца до пенсии. На четыре месяца больше, чем надо. Лучше бы он ушел на пенсию вчера. Его внезапно потянуло снять форму, бросить на пол, спуститься в подвал к хору и запеть.
Он выпалил неожиданно для себя:
– Я скоро ухожу в отставку. Через сто двадцать дней. Поеду рыбачить. Может, тоже буду петь в хоре.
– Разве так проводят остаток жизни?
– Это вы про хор?
– Нет. Про рыбалку.
– Ничего лучше в голову не приходит.
– Ну, коли вам так нравится, будь по-вашему. Все лучше, чем похороны и пьющие шайки.
– Как в «Реттигене»?
