в голосе девочки, которая только что смеялась и радовалась жизни, жизни, теперь стремящейся превратиться в одно мгновенье в ад и беспросветную муку. Я слышу это и моё сердце запекается, раскручивается, мгновенно набирая обороты в бешеном кикдауне, превращается в трофейный мопед моего тренера по боксу, в «Томагавк», «Першинг-2», СС-20 и синхротрон «Сфера». Всё замирает и утрачивает подвижность. Но только не я! Я превращаюсь в муху и остановить меня уже невозможно.
Одним ударом я вбиваю нос Жира, толкающего Наташку, в затылок и пока он медленно, как космический мусор, планирует вдоль забора, переношу центр тяжести на правую ногу и быстро закрываю вопрос с тем, кто назвал меня борзым.
— Борзый, да, есть немного, — говорю я и в повороте, практически в кувырке, ударом ноги сокрушаю его челюсть. Где? Где Жан-Клод Ван Дамм? Я бы очень хотел, чтобы он это увидел. Разрозненные фрагменты челюсти бледным поясом астероидов прошивают временнýю невесомость момента.
Тут же я подхватываю старый кирпич, проступающий сквозь снег на краю дорожки, и посылаю его в грудь чернявого. И, пока он летит, обращаю свой гнев на лицо со шрамом. Он всё ещё сжимает нож в руке и начинает замахиваться. Поэтому я с силой толкаю Наташку пропихивая в дыру в заборе и убирая с линии удара.
Ну что же ты клювом щёлкаешь? Разве ж можно с такой реакцией становиться лихим человеком? Я приближаюсь и вглядываюсь ему в глаза, тёмные, пустые, без капли сочувствия, глаза хищника. Эх, сделать бы тебе сепуку, мразь. Тебе бы пошло это на пользу. Правда?
Я ставлю блок, отбивая его руку, и собираюсь отправить его в нокаут, по косой ударив головой в челюсть, но в этот момент голова его чуть вздрагивает и тело теряет упругость. Вот так в один момент, совершенно непостижимым образом, переполнявшееся жизненной силой тело превращается в бесформенный, лишённый воли, куль.
И только тогда до меня доходит, что хлопок, сухой как кашель или удар нагайки, это не гром в февральском небе, а выстрел из пистолета. Поняв в чём дело, я выставляю впереди себя безжизненное тело, пытаясь спрятаться за ним, и вижу два огненных плевка, вырывающихся из воронёного ствола.
Чернявый будто боевиков насмотрелся. Он двигается ко мне, вытянув руку с пистолетом, на ходу нажимая на спусковой крючок. Этак тебя ненадолго хватит, мой черноголовый недруг. Правда, между нами всего-то пара шагов.
Он пытается, приперев меня к забору, выстрелить в упор. А мне под тяжестью трупа и деться особо некуда. Мы оказываемся стоящими друг напротив друга. За мной забор. Между ним и мной мёртвое тело. У чернявого в руке ПМ, а у меня — кулак мертвеца, сжимающий финку.
Он думает, что поймал меня. Да, так, собственно и есть. Выбить у него оружие я не могу из-за разделяющей нас мёртвой плоти. Свободы манёвра я почти не имею. Но имею что-то, чего нет у этого гнуса. Я не знаю, как это назвать, но чувствую в себе силу. Неукротимую силу ярости и гнев. Гнев — это плохо, но мой гнев праведный.
Чернявый направляет ствол пистолета мне в лоб и его тонкие губы искривляются в торжествующей улыбке. Он моргает. Медленно, как в кино. Вернее, это не он медленный, это я быстрый. И пока он торжествует победу, пока его палец плавно ложится на спусковой крючок, финка, зажатая в кулаке его мёртвого товарища, вонзается ему в бок. И ещё раз. И ещё.
Я вижу изумление и непонимание в его глазах, делающихся всё менее живыми с каждым новым ударом. Мне уже приходилось убивать. Я был на войне. Но я не горжусь этим. И даже сейчас, не испытывая ни малейшей симпатии или жалости к этому человеку, я сожалею, что мне приходится забирать его жизнь. И я знаю, меня ещё накроет осознание того, что сейчас произошло. Но выбора нет.
Он опускается на снег, чёрный от крови, а сверху на него заваливается тело его бойца, убитого им же самим. Я поднимаю с дорожки широкую шофёрскую кепку и, используя её, как кухонную прихватку, вытаскиваю пистолет из руки чернявого. Аккуратно заворачиваю в кепку и засовываю себе за пазуху.
Из дыры в заборе торчит голова Наташки. Её глаза светятся в темноте, как у перепуганной кошки. Я хватаю её за руку и тащу подальше отсюда. Скорее, пока нас не заметили, пока ещё мы можем исчезнуть из поля зрения кого бы то ни было. Я тащу её в школьный двор, где за кустами и тиром мы становимся невидимыми со стороны детских садов.
Вдали раздаётся милицейская сирена. Но мы уже вне досягаемости. Я смотрю на свою подругу. Она как зомби. Глаза широко распахнуты и в них всё ещё виден страх.
— Наташ, — говорю я, когда мы выходим на людную улицу. — Наташа. Ты меня слышишь?
Блин, куда её вести? Домой в таком виде ей нельзя.
— Всё хорошо. Всё уже закончилось. Слышишь? Ты в безопасности.
Да она слышит. Она молодец, шока нет. Она кивает и из её глаз выкатываются две крупные слезы.
— Ну всё-всё.
Я прижимаю её к себе и с силой сжимаю в объятиях.
— Всё хорошо, Наташка.
— Спасибо, — шепчет она и изо всех сил жмётся ко мне, обхватывая меня за шею. — Спасибо.
— Так… Пойдём.
Я беру её за руку и тащу в сторону гастронома. Там тепло и там кафетерий. Я ставлю её около высокого неприбранного стола, усеянного крошками, и покупаю два кофейных напитка с молоком и два коржика. Ничего, ячменный кофе на молоке с сахаром — это никакой не кофе, но ёлки-палки, он вкусный, горячий и жидкий.
Продавщица наливает эту тёмно-бежевую жидкость в гранёные стаканы и подаёт мне.
— Почему мы здесь? — спрашивает Наташка.
— Ты же хотела в кафешку в кино, вот решил тебя развлечь по полной программе. Пей-пей, не стесняйся. Кусай коржик. Кусай тебе говорю.
Она делает над собой усилие и откусывает маленький кусочек.
— Ну вот, молодец. Запивай… Вот так. На какой следующий фильм пойдём? На «Эммануэль»?
Её бледное лицо начинает покрываться лёгким румянцем.
— Значит так, Наташа, слушай меня внимательно и не говори, что не слышала. Всё забудь. Всё, кроме кинофильма. Остального ничего не было. Ясно? Сон и помрачение разума. Тебе всё привиделось и ты даже не помнишь, что именно. Да?
— Нет, я точно помню и буду всегда помнить, — горячо шепчет она, — что ты для меня сделал. Ты меня спас. Ты своей жизнью рисковал.
— Наташа!
— Ты, — понижает она голос и заглядывает мне
