как уже знают читатели, были лошади. Состоя сам во главе конюшенного ведомства, он не жалел никаких средств казны для своего ведомства, в котором, кроме всевозможных штатных должностей, начиная от обер-шталмейстера и кончая рейт-пажами, одних мастеров и нижних служителей числилось 293 человека. Дворец умершего в 1736 году кабинет-министра Ягужинского (на Фонтанке, на против Летнего сада) был отведен под манеж для верховой езды; причем перестройка его, возложенная на знаменитого архитектора Растрелли, обошлась немного-немало, в 100 тысяч рублей, — для того времени сумма огромная. К манежу прилегали обширные каменные конюшни, обставленные такими удобствами и с такою роскошью, что сложилась даже поговорка:
"С лошадьми герцог обходится, как с людьми, а с людьми, как с лошадьми".
Лошади для этих конюшен выписывались из Голштинии, из Англии и даже из Аравии, и всякое такое обогащение конюшен составляло при Дворе в некотором роде событие. Сама ведь императрица была большая любительница лошадиного спорта и почасту заезжала в манеж, где для нее были устроены еще особые покои, чтобы ей можно было там принимать с докладами министров, а то и иностранных послов.
В течение лета 1739 года, особенно знойного, Анна иоанновна, страдая постоянно приливами к голове, значительно реже уже заглядывала в манеж. С сентябрьскими заморозками ей несколько полегчало, и когда тут барон принес ей приетную весть, что с Дона пригнана целая партие молодых казачьих скакунов, государыня не только сама собралась в манеж, но пригласила туда, от имени герцога, также принцессу и цесаревну. Это был, так-сказать, мост к окончательному умиротворению их общого врага, и обе: Анна Леопольдовна и Елисавета Петровна, решились прибыть в манеж с полною свитой. Так-то, в свите принцессы, попала туда и Лилли, а в свите цесаревны — младший Шувалов в сопровождении своего юного слуги, Самсонова.
От Зимнего дворца (куда Высочайший Двор перебрался уже на зимний сезон) тронулся длинный поезд карет к бироновскому манежу. Три дня уже моросил, не переставая, осенний дождь, и перед входом в манеж образовалась целая лужа. ехавшей во главе поезда царской карете пришлось остановиться посреди этой лужи. Когда тут спрыгнувший с запяток гайдук распахнул дверцы кареты и спустил подножку, — Анна иоанновна, при виде лужи, замедлилась опереться на руку подбежавшего из-под навеса генерал-полицеймейстера Салтыкова. Тогда Салтыков, не задумываясь, сорвал с своих плеч епанчу и накрыл лужу. Блогосклонная улыбка была ему наградой. Налегшись теперь всем своим грузным телом на руку догадливого начальника полиции, государыня, по епанче, как по ковру, проследовала в манеж, y входа в который была встречена самим герцогом Бироном.
Лилли, сидевшая вместе с Юлианой в одной из ближайших карет, была свидетельницей этой сцены. Но когда и до них дошла очередь выходить из своей кареты, генерал-полицеймейстерская епанча была уже убрана. Высаживал ту и другую из кареты, правда, придворный лакей; но шаги Юлианы стеснял очень некстати пышный шлейф, так что она поневоле должна была ступить носком в воду. Лилли же, y которой не было шлейфа, перепорхнула под навес, ни чуть не замочив ног.
— Что значит уметь скакать без седла! — не без колкости заметила ей Юлиана.
Манеж делал честь его строителю или, вернее, «приспособителю», Растрелли: несмотря на его обширность, в нем было много света от высоких, восьмиугольных окон по обеим продольным стенам; а громадные печи из заграничных цветных кафлей по четырем углам поддерживали комнатную температуру даже в холодное время года. В глубине были устроены амфитеатрально сидение для зрителей; а по середине амфитеатра, под пунцовым балдахином с золотой бахромой, возвышались тронообразные кресла.
О намерении императрицы прибыть в манеж, очевидно, дошло и до сведение всех трех кабинет-министров: не желая упустить удобного случая для доклада неотложных дел, были налицо с портфелями под мышкой не только Волынский и князь Черкасский, но и граф Остерман, который из-за застарелой мучительной подагры почти никогда не покидал дома. На глубокий поклон триумвиров государыня ответила только мимоходом наклонением головы и затем не обращала на них уже никакого внимание.
Все внимание свое, точно так же, как и другие, прибывшие вместе с нею и разместившиеся на амфитеатре, она отдала небольшой кавалькаде донцов, выехавшей из конюшен. В знак привета царице, приподняв на голове шапки и опустив долу острие пик, те обехали сначала шегом, но с независимо-молодцоватым видом, весь манеж; затем пустили своих поджарых, но статных коней рысью, после того галопом и, наконец, во весь опор.
Императрица сидела неподвижно в своих креслах, и никто из окружающих не осмеливался еще проявлять свое одобрение.
Но вот манежные конюхи установили на арене несколько искусственных заграждений из древесных ветвей вышиною в два аршина, и лихие наездники с пиками наперевес и с зычным гиком принялись один за другим брать эти заграждение. Тут пробудились наезднические инстинкты и в самой государыне: она ударила ладонь о ладонь, и в тот же миг, как по команде, все кругом также захлопало.
Пока убирались барьеры, казаки дали своим взмыленным коням перевести дух перед дальнейшим ристаньем. Вдруг передний казак пронзительно свистнул, — и скакун его взял с места в карьер, а за ним и другие. Началась джигитовка: подхватывание с земли на-лету брошенной шапки, моментальное соскакиванье наземь и вскакиванье опять в седло, всевозможные эволюции в воздухе пикой, и т. д. Нечего говорить, что присутствующие любители скаковых зрелищ пришли уже в полный восторг, и хлопкам, ликованьям не было конца. Казаки же, проезжая опять шегом мимо амфитеатра, с победоносным видом откланивались с высоты своих седел.
— И все? — отнеслась императрица по-немецки к герцогу.
— Есть еще один жеребенок, — отвечал тот. — Войско донское желало бы иметь счастье принести его в дар вашему величеству…
— Значит, он обещает сделаться украшением наших конюшен?
— Первым алмазом, государыня.
— Посмотрим этот алмаз.
По знаку Бирона, старик-казак вывел под уздцы жеребенка-двулетка караковой масти. Опираясь на руку герцогини Бирон, Анна иоанновна спустилась вниз на арену. За государыней поднялись с мест и другие, в том числе также Анна Леопольдовна с Юлианой и Лилли.
Да, то не был обыкновенный жеребенок, а прелестнейшая, одушевленная картинка! Под лоснящеюся, как атлас, темно-гнедою шерстью играла, казалось, каждая жилка. Ни секунды не зная покоя, лошадка переминалась все время на всех четырех ножках, точно выточенных гениальным токарем, и каждым таким движением выказывала гармоничный на диво склад всего тела. Но изящнее всего была все-таки головка, на которую была накинута легкая, как бы игрушечная уздечка из красных ремешков, богато выложенных серебром. Задорно вскидывая эту чудную головку, жеребенок прял ушами и поводил кругом своими большими, умными глазами, словно говоря:
— Любуйтесь, господа, любуйтесь!
