Такой красоты никто из вас ведь еще не видывал, да никогда более и не увидит.
— Хорош, милый, безмерно хорош! — похвалила его государыня. — Уздечка хороша, а сам того еще краше.
— Уздечка наборная, лошадка задорная, — отозвался с самодовольством польщенный старик-казак. — Ни удил, ни седла она еще не ведает.
— Так на нее разве еще не садились?
— Пытались наши молодцы, матушка-государыня, пытались, да не дается: всякого доселе сбрасывала.
— Что бы тебе, Лилли, попытаться? — насмешливо заметила по-немецки Юлиана.
Слова эти достигли до слуха Анны иоанновны и напомнили ей первый разговор с Лилли.
— А и вправду не хочешь ли покататься? — сказала она шутя. — Тебе ведь и седла не нужно.
— Подсадите-ка барышню! — указал Бирон стоявшим тут же рейткнехтам на Лилли, выхватывая из рук одного из них плетку. — Ну, что же?
Ослушаться герцога значило подпасть под его гнев и немилость. Не пришла Лилли еще в себя, как была поднята дюжими руками на воздух, и усажена на спину жеребенка; а Бирон со всего маху хлестнул его плеткой. Лошадка отчаянным прыжком рванулась вперед так внезапно, что старик-казак выпустил из рук поводья. Лилли успела только ухватиться за гриву лошадки и мчалась уже по манежу. Но, сидя бочком без опоры для ног, она при крутом повороте не могла уже удержаться на спине лошадки и чувствовала, как соскользает. Еще миг — и она повиснет на гриве.
Жестокая шутка злопамятного курляндца грозила окончиться катастрофой. Все присутствующие с замиранием сердца следили за бешеной скачкой; сам Бирон уже не улыбался, а кусал губы. а с Анной Леопольдовной сделалос дурно. У нескольких придворных дам нашлись тотчас, конечно склянки с нашатырным спиртом, а несколько придворных кавалеров бросилось вон со всех ног за стаканом воды. Оказать какую-нибудь помощь погибающей наезднице никто из них и не думал.
Но помощь все-таки подоспела: из группы столпившегося y входа служительского персонала отделился молоденький лакей и подбежал как раз во-время, чтобы подхватить падающую наездницу. Только стоя уже твердо на ногах. Лилли взглянула на своего избавителя.
— Это ты, голубчик, Гриша? Без тебя бы мне конец…
— Долг платежом красен, Лизавета Романовна. Проводить вас до вашего места, или вы дойдете уже одне?
— Дойду, дойду…
Пока он неотступно глядел ей вслед, как она перебиралась через манеж к амфитеатру, неукротимый Буцефал, обежав кругом манежа, мчался опять мимо. К немалому, должно-быть, удивлению лошадки, на спине y нее очутился тут опять кто-то. Но этот наездник сидел уже не по-дамски, а по-мужски и крепко сжимал бока ее шенкелями, как в тисках. Она взвилась на дыбы, забрыкалась передними и задними ногами.
Вдруг ее ошеломил удар кулаком по лбу, и в глазах y нее потемнело: они были накрыты шейным платком наездника. Такой небывалый еще способ укрощение так поразил лошадку, что она мигом присмирела и, дрожа всеми фибрами тела, остановилась, как вкопанная. Всадник, попрежнему держа ее в шенкелях, потрепал ее ласково по шее, по крупу. Когда она несколько поостыла, он снял платок с ее глаз и тронул поводья. Послушная, как овца, она затрусила вперед мелкой рысцой. Доехав так до амфитеатра, Самсонов с седла склонился перед государыней, а затем соскочил наземь и передал поводья старику-казаку.
Первый к Самсонову подошел Петр Иванович Шувалов, чтобы выразить ему свое удовольствие. За ним подошли и другие, в том числе сам герцог.
— Это ваш человек, г-н Шувалов? — спросил он. (Грамматические неправильности в его русской речи, как и прежде, не считаем нужным повторять в нашем рассказе.)
На утвердительный ответ Бирон справился далее, не тот ли самый это негодивец, что самовольно явился на придворный маскарад в костюме рыцаря.
— Тот самый, ваша светлость; но молодо-зелено…
Герцог погрозил Самсонову пальцем.
— Еи di verflucнеer Kerl! Вот что, г-н Шувалов. Он мне нужен для манежа. Отдайте мне его.
— Простите, герцог, но он и мне самому нужен.
— Как камердинер? Так я пришлю вам другого.
— Еще раз прошу не взыскать: я к нему так привык, что ни на кого его не променяю.
— Schockschwerenot! Да ведь y вас он весь век свой не пойдет дальше камердинера, а y меня он сделает карьеру, дослужится до берейтора…
— Ну, что, Григорий? — обратился Петр Иванович к Самсонову. — Что ты сам на это скажешь?
— Кланяюсь земно его светлости за великую честь, — отвечал Самсонов с низким поклоном. — Но от добра добра не ищут…
— Извольте слышать, ваша светлость, — подхватил Шувалов. — Мы с ним, так сказать, энсепарабли…
Светлейший, вместо ответа, повернулся к господину и слуге спиной. Так сделка и не состоялась.
Между тем императрицу обступили три кабинет-министра, умоляя выслушать несколько наиспешнейших дел. Анна иоанновна поморщилась, но уступила.
— Тебя, Андрей Иваныч, я третий год совсем уже не вижу, — заметила она графу Остерману, тяжело опиравшемуся на свой костыль. — Все еще страдаешь своей подагрой?
— И подагрой, ваше величество, и хирагрой, — отвечал со вздохом Остерман, в подкрепление своих слов закатывая под лоб глаза и корча плачевную гримасу. — Только необходимость личной аудиенции заставила меня выехать в этакую погоду.
— В таком разе я приму тебя раньше других. Уж не взыщи, Артемий Петрович, — извинилась государыня перед первым министром Волынским.
— Но после меня, ваше величество, после меня, — безаппеляционно вмешался тут, подходя, Бирон.
— А y вас что, любезный герцог?
— У меня готовый уже указ о той важной реформе, коею вы столь интересовались.
— Коли так, то первая аудиенцие, конечно, принадлежит вам.
— Известно вам, господа, что это за важная реформа? — спросил Волынский своих двух со товарищей по кабинету.
Те отозвались неведением.
На следующий день недоумение их разяснилось. Высочайшим указом, распубликованным в "С.-Петербургских Ведомостях": y рейт-пажей, лейб-кучера, лейб-форейтора и более мелких служителей конюшенного ведомства зеленые кафтаны с красными обшлагами и красные епанчи заменялись кафтанами и епанчами из желтого сукна, а красные камзолы черными.
VIII. Азарт
Пока высшие сферы Петербурга проводили время в разнообразных развлечениех, русская армие, под начальством фельдмаршала графа Миниха, переносила всякие лишение и проливала потоки крови в войне с Турцией. Решительный поворот в этой кампании произвело взятие русскими, 19-го августа 1739 г., турецкой крепости Хотина; почему, по получении, спустя три недели, известие о том в Петербурге, во всех столичных церквах, 12-го сентября, было блогодарственное молебствие, а вечером в Зимнем дворце — бал. К немалой досаде придворных модниц, однако, танцы на этот раз происходили в «закрытых» платьях и продолжались всего до 11-ти часов вечера, так как, по случаю кончины герцога голштинского, при Дворе был наложен траур. Некоторым, впрочем, утешением служило им ожидаемое вскоре полное замирение турок,
