Профессор Перен недовольно постучал серебряной коробочкой с пилюлями по стеклу, покрывавшему стол. Девушка недоуменно посмотрела на коробочку.
– Так вы считаете, что татуировку вам сделали в вашей спальне? – притянул ее взор недовольный голос Пуаро.
– Да, конечно. А где же еще?
– Сколько драм играется за закрытым занавесом[41]! – не упустил профессор возможности озвучить очередной театральный афоризм из своей коллекции.
– Ну, вас, сонную или одурманенную, могли куда-нибудь отнести или отвести? – напомнил о себе Гастингс, почеркав «Паркером» в своей записной книжке.
– Нет, ничего такого я не помню…
– Такую более чем искусную татуировку можно сделать лишь за три-четыре часа, если не пять. И вы ничего не почувствовали? – голос Пуаро стал ледяным.
– Нет, не почувствовала, – смущенно посмотрела Моника. – Наверное, он дал мне во сне чем-то подышать или снотворное какое…
– А… – посмотрел Пуаро на профессора.
– Нет, – покачал тот головой. – Хищение соответствующих медикаментов в клинике исключено.
– А… Ну, я имею в виду…
– Признаков насилия наш гинеколог[42] не обнаружил, – сказал Перен убежденно. – За исключением, конечно, нескольких вытатуированных «ранок» на поверхности внешних губ.
– Странно… – проговорила девушка.
– Что странно? – спросил Пуаро.
– Засыпая следующим вечером, я вспомнила, что той ночью мне было очень хорошо… Точнее, когда этот человек возник, весь в черном, я сильно испугалась, но потом он стал говорить приятные слова, ласкать, и мне стало хорошо…
– А можете вы его описать? – зарумянился Пуаро, подумав, что любому человеку, случись ему ласкать это непосредственное существо, вряд ли бы пришло в голову говорить неприятные вещи.
– Нет… Я пыталась его представить, но напрасно.
– Ну, скажите хотя бы какого цвета у него глаза? – спросил профессор.
– Карие. Нет, серые… Или голубые.
– Понятно, – усмехнулся Пуаро. – А волосы на лысине у него были длинными и короткими, не так ли?
– Да… – беспомощная улыбка завладела лицом девушки.
– А вы подозреваете кого-нибудь? – спросил Гастингс, улыбнувшись шутке Пуаро.
– Подозреваю? – не поняла капитана Моника.
– Ну, кто, по вашему мнению, мог на это решиться?
– Ума не приложу…
– Понятно. А недоброжелатели у вас есть?
– Нет, – решительно затрясла головой девушка. – В Эльсиноре – нет.
– Ну, может, вы с кем-нибудь были не слишком любезны? – спросил Пуаро.
– Я?! Была не слишком любезна?! – серые ее глазки расширились. – Что вы имеете в виду?!
– Ну, может, отказались с кем-нибудь потанцевать или выпить в баре аперитива? – В санатории употребление алкогольных напитков, в разумных, само собой разумеется, дозах, не возбранялось.
– Нет… Никому не отказывала, да и не предлагал никто… Знаете, контингент у нас определенный, все дорожки песком посыпаны, хотя Катэр в гололед его не использует.
– Ну, хорошо. Вы сейчас идите, а завтра утром, проснувшись, тут же попытайтесь хоть что-нибудь вспомнить.
– Хорошо, постараюсь, – поднялась Моника со стула. – А он больше не придет?
– Кто?
– Этот татуировщик. Мне кажется, он придет опять… Сегодня ночью, завтра или послезавтра, но придет.
– Я прикажу установить за вашей палатой наблюдение, – сделал профессор запись в ежедневнике.
– Да? – посмотрела девушка огорченно.
– Да, – ободряюще улыбнулся профессор. – А чтобы вы окончательно успокоились, скажу, что от ваших татуировок через полгода останутся одни воспоминания – они сделаны нестойкими красками.
– Нестойкими красками?.. – огорчилась девушка. – Как жаль…
– Вы свободны, мадмуазель, – улыбнулся тот. – Через десять минут у вас душ Шарко.
– Я помню, профессор, – кивая, удалилась Моника.
5. Nuthouse
– А теперь, я думаю, вы хотите осмотреть мадемуазель Лиз-Мари Грёз? – вопросил профессор Перен, когда дверь за Моникой Сюпервьель затворилась.
– Certainly, doctor, Но не в морге – я сыт им по горло, – рассеянно ответил Пуаро. По его лицу невозможно было понять, о чем он думает – о предстоящем ужине или деяниях Потрошителя.
– К сожалению, должен вас покинуть, – встал с места Гастингс. – Через десять минут я должен быть у диетолога.
– Конечно, конечно, идите, – разрешил профессор, сосредоточенно крутивший телефонный диск.
Смущенный Гастингс ушел, осторожно притворив за собою дверь. И Перен, и Пуаро знали о нежных его чувствах к мадмуазель Лиз-Мари. И сообразили, что причиной ухода со сцены верного оруженосца Пуаро было нежелание лицезреть девушку в составе следовательского консилиума.
– Будьте любезны, пригласите к телефону Лиз-Мари, – соединился профессор с обеденным залом. – Ах, это вы, мадмуазель? Извините, не узнал, богатой будете. Зайдите, пожалуйста, в мой кабинет… Хорошо… Жду.
Положив трубку, Перен обратился к Пуаро:
– Ну как? Появились у вас какие-нибудь соображения?
– Соображений нет, есть просьба.
– Говорите.
– Не мог бы я ознакомиться с историями болезни пациентов? Может быть, обнаружится какой-нибудь талантище в области нанесения изображений на полотна, в том числе, телесные?
– Ни в коем случае, мистер Пуаро, ни в коем случае. Вам известно, что такое врачебная тайна, тем более, частная врачебная тайна?
– Так мне не нужны сведения о состоянии печеней, сердец, мозгов и сосудов ваших пациентов. Моим сереньким клеточкам нужны сведения об их профессиях, квалификации, хобби, наконец…
– Профессии, квалификации и хобби моих пациентов – святая святых врачебной тайны, – насупился профессор. – Тем не менее, вечером я пересмотрю истории болезни, хотя и так прекрасно их помню. И вряд ли что-нибудь особенное упустил или забыл.
– Еще было бы неплохо, если бы слесарь осмотрел замки, – сказал Пуаро, жалея, что в кабинете профессора нет зеркала, и потому он не сможет оценить свой вид перед визитом девушки.
– Он их осмотрел и следов отмычек не обнаружил. Замки, скорее всего, были открыты «родными» ключами.
– А сколько их?
– Три на каждый номер. Один, естественно, находится у жильца, второй – у Жерфаньона, третий – у меня в сейфе, – указал Перен на сейф, стоявший в углу кабинета.
В дверь тихонько постучали. Профессор сказал:
– Да! – и явилась Лиз-Мари. Более чем смущенный Гастингс вошел следом – видимо, девушка упросила кавалера не оставлять ее одну в такой ответственный момент.
Рассмотрев, во что она одета, Пуаро огорчился. Сыщик понял, что ему, при наличии отсутствия кушетки в кабинете профессора, придется наблюдать нечто похожее на стриптиз, а он, хотя родная мать и была гражданкой США, к бесстыдным американским штучкам относился более чем предосудительно.
– Лиз-Мари, не могли бы вы продемонстрировать нашему Пуаро татуировку? – обратился к девушке Перен, с удовлетворением отметив реакцию сыщика. – Это необходимо следствию.
Пуаро как в воду смотрел:
– Конечно, профессор, – порозовела официантка, в юности всерьез подумывавшая о карьере стриптизерши.
Это было нечто для Пуаро, не так давно переставшего помадить волосы и спать в наусниках.
Сначала Лиз-Мари, и в самом деле, решившая покуражиться над мужчинами, изящно скинула халатик (он белой птицей улетел к ногам Пуаро).
Затем, тряхнув каштановыми волосами, так обожаемыми Гастингсом, артистично избавилась от форменного жакета (Перен вяло постучал коробочкой с пилюлями по столу).
Сделав паузу (давая время чертикам в глазах разойтись), взялась за верхнюю пуговицу кофточки.
– Кофточку и остальную одежду снимать не надо. Просто приподнимите полы, – попросил Пуаро, кляня в мыслях свою профессию: «Эта чертова работа! С чем только не приходится сталкиваться!»
Девушка приподняла подол до груди, и глаза у Пуаро второй раз за день расширились. Он прошептал:
– Nuthouse[43]…
На животике девушке была почти такая же татуировка, что и на таковом Моники Сюпервьель. Но почему тогда у сыщика расширились глаза? Может, их впечатлила осиная талия девушки?
Отнюдь. Пуаро нравились большие и сильные женщины, склонные носить мужчин на руках. Просто картинка, украшавшая животик мадмуазель Моники Сюпервьель (включая надписи) на животике мадмуазель была перевернута на 180 градусов! То есть кишки, подернутые жирком, располагались под грудями девушки, а печень с желудком – над лобком.
– Что вы можете сказать по этому поводу? – голос Перена вывел сыщика из прострации.
– Во-первых, наш татуировщик, вне всякого сомнения, сумасшедший. Во-вторых, отмечу, что татуировка мадмуазель Моники, которую мы недавно имели честь лицезреть, исполнена в классическом духе, то есть преступник пытался добиться полного сходства. Татуировка же мадмуазель Лиз-Мари – напоминает мне работы прерафаэлитов, предвестников раннего модерна. Из этого можно сделать вывод, что преступник либо удивительно быстро прогрессирует, либо желает продемонстрировать наблюдателю разные грани своего таланта…
