– Я не понаслышке знаю, что вы, Эркюль Пуаро, – великий человек, – сказал Гастингс, подумав: «Лук-порей[47] ты, а не Геркулес», – Но неужели этот великий Пуаро не понимает, что у профессора в правом нижнем ящике стола уже как неделю лежит история болезни? История болезни Джека Потрошителя, надписанная его подлинным именем?
– В правом нижнем ящике стола? – задумчиво посмотрел Пуаро на друга. – Нет, дорогой мой, вы не угадали. Я наблюдал за профессором и сделал вывод, что она лежит в левом нижнем ящике его стола. И вы мне ее достанете.
– Я?! Достану?! Вы предлагаете мне тайно проникнуть в кабинет Перена?
– А почему нет? – недоуменно поднял плечи Пуаро. – Вы же сами заостряете мое внимание на этой истории болезни?
– Да, заостряю. И знаете, почему?
– Почему? – забывшись, Пуаро перестал семенить.
– Потому что… Потому что это – самый короткий путь к разгадке.
– Я так не думаю. Это вам, чтобы узнать подлинное имя Джека Потрошителя, необходимо взломать кабинет профессора. А мне достаточно пошевелить своими серыми клеточками, пошевелить после того, как я увижу животик мадмуазель Генриетты. И я пошевелю, очень энергично пошевелю, может, даже потрясу головным своим мозгом, как трясут яблоню. И знаете, почему? Да потому что профессор вызвал меня на дуэль. Он сделал свой выпад, медицинский выпад и убил мою болезнь. Теперь дело за мной… И скоро, очень скоро, я сделаю свой, и это будет последним моим подвигом.
– Последним подвигом? Насколько я помню, последним подвигом Геркулеса было укрощение Цербера?!
– Цербера я уже укрощал. Вы, что, забыли Августа Гертцляйна? – посмотрел Пуаро осудительно.
– Нет, вы что-то от меня скрываете, Эркюль… – смешался капитан. – Как тогда, в Эссексе, в Стайлз Корт[48]… Я боюсь, что вы…
– Что я, человек, всю свою сознательную жизнь боровшийся со злом, готовлюсь кого-то убить? Второго Нортона?
– Да, мой друг. Я этого боюсь. Я боюсь, что вы шагаете на свою Голгофу, шагаете, помахивая тростью, как…
– Как кто?
– Как один человек… Не спрашивайте меня о нем. Я забыл его имя, я забыл, как он выглядел, я даже забыл…
– Что вы еще забыли?
– Еще я забыл, был ли он вообще…
– С вами все ясно. А что касается возможности моего добровольного ухода из жизни, скажу, что в Стайлзе я был сражен беспощадной болезнью, и смерть казалась мне весьма подходящей альтернативой жизни. А теперь я вновь здоров, как Геркулес, и засматриваюсь на женщин, пусть издалека. И у меня нет никакого желания стрелять в лоб этому сумасшедшему татуировщику. Напротив, когда я найду его, то перед тем, как сдать полиции, попрошу на память сделать мне татуировку, скажем, на плече или лодыжке. Они так модны сейчас.
– Бьюсь об заклад, я мигом угадаю, что вы попросите изобразить.
– Что?
– Геркулеса, разрывающего пасть Церберу.
– Возможно, Гастингс, возможно, – довольно засмеялся Пуаро.
– Значит, вы, как и я, все же считаете происходящее фарсом…
– Я уже говорил вам, что нет, не считаю. Я считаю, что… Что какой-то глупец пытается шутить с Эркюлем Пуаро. А это, как вы знаете, Артур, неблагодарное занятие. И я докажу это…
– А я считаю все происходящее фарсом. Ну, может быть, не фарсом, а мистической постановкой, преследующей вполне определенные цели.
– Я не склонен смотреть на мир сквозь мистические очки.
– Я знаю, Пуаро. А меня иногда заносит. Вот вчера я задумался об ацтеках. В год они приносили своим богам около двух с половиной тысяч человеческих жертв. Они жертвовали своими соотечественниками, своими родными. Как вы думаете, почему они это делали?
– Многие народы, а точнее их вожди, жертвовали своими соотечественниками. Робеспьер во Франции, Сталин в России, Мао в Китае, Пол Пот в Камбодже.
– Эти люди не жертвовали! Они, преследуя практические цели, что-нибудь инкриминировали людям и казнили! Инкриминировали! А у инков и ацтеков было другое – каждый год во имя Бога Ветра и покровителя жрецов Кетцалькоатля или Пернатого змея, они убивали около двух с половиной тысяч невинных людей. И вчера я понял, почему они это делали…
– Почему? – зевнул Пуаро. Он не любил домыслов.
– Мне кажется, они жили так же, как мы. Жили в благодатной, богатой стране. У них все было – еда, питье, жилье, секс, – и сердце и мозг их обрастали жирком благополучия. А это гибельно для народов. И жрецы придумали, как расшевелить людей, они придумали эти казни. Возьмем, к примеру, какой-нибудь банальный город, скажем, наш Леон. Представьте, там каждый год приносят в жертву тысячу пятьсот человек. И каждый человек знает, что в любой день к нему могут придти поощрительно улыбающиеся люди и сказать: – собирайся дружок! Тебе выпала великая честь почить во имя Общества, во имя Телевидения, во имя Бога! И этот человек, живший до того автоматически однообразно, может быть, даже убого, прощается с домочадцами, собирается и идет на самый верх. Несколько дней или недель ему оказывают божеские почести, несколько дней или недель, он получает все, что можно получить от жизни – царскую еду, великолепные одежды, самых красивых женщин, если он мужчина, и самых красивых мужчин, если он женщина. И получив все, получив в останавливающем мысль беге, он попадает не куда-нибудь, а прямиком в Рай, в небесное жилье Бога-солнца, реально в его сознании существующее. Разве это не здорово?
– День жизни в вашем сказочном Леоне, несомненно, интереснее, чем вся жизнь, скажем, в штатном Руане. Вы думаете, наш Потрошитель также имеет целью сделать нашу жизнь интереснее, убыстрить ее, посадив на резвого жеребца смерти?
– Думаю, так…
– Может быть, вы и правы, – остановился Пуаро у статуи Афродиты. – Смотрите, Гастингс, какая великолепная статуя… Не верится, что она сделана из обычного бетона…
– Чем-то похожа на мадмуазель Генриетту… Прекрасная вещь, нет слов…
– Нет, это не вещь, Гастингс. Посмотрите внимательнее, и вы увидите – у нее есть сердце. И не сердце Афродиты, а чье-то. Кто-то ее любил, и согрел. Согрел ее бетонные внутренности своим душевным теплом. И это душевное тепло, собравшись в комок, забилось сердцем…
– Внутренности… – вспомнил Гастингс татуировки Лиз-Мари и Моники. – Душевное тепло… – ему вдруг показалось, что не Пуаро стоит у статуи, а совсем другой человек. Тот, которого он забыл.
В японском саду, на камне у замерзающего озерца сидел Марк-Поль Дижон, воображавший себя деликатесной лягушкой, которой каждый не прочь закусить. Увидев несытые глаза Гастингса, Марк-Поль панически заквакал.
– Холодно, да? – спросил бывший советник Бокассы, окинув приязненным галльским взглядом зеленые с пупырышками ласты (вторая пара на руках), такого же окраса комбинезон и лицо.
– Ква… – плаксиво протянул Марк-Поль, никак не решавшийся зарыться в донную грязь, в которой второй уж как месяц зимовали окрестные лягушки.
Предстоявшая встреча с мадмуазель Генриеттой будоражила кровь Пуаро, он, пропитанный эйфорией, желающий повсюду сеять добро, обратился к душевнобольному:
– Знаете, что, уважаемый Ква, я, склонный к дедуктивному мышлению, в течение длительного времени вас биологически изучаю, и недавно пришел к мысли, что в настоящее вы представляете собой особый вид Ranidae, то есть Настоящих лягушек. Стремительность вашей эволюции привела к тому, что вы еще при жизни стали совершенно несъедобным.
– Ква?!
– Да, да, вы стали совершенно несъедобным, как, например, краснобрюхая жерлянка или лягушка-древолаз, и потому теперь можете не опасаться не только меня, но и всех до одного французов и даже охочих до фугу японцев.
Марк-Поль Дижон внимательно посмотрел на Гастингса. Тот, до слов Пуаро глядевший на человека-лягушку с вожделением гурмана, теперь смотрел кисло.
– Но несъедобность не последнее ваше приобретение. Теперь вам вовсе не обязательно зимовать в донной грязи, ибо вы стали еще теплокровным и потому можете дожидаться весны в тривиальной человеческой постели.
Марк-Поль смотрел недоверчиво, и Пуаро, со всех сил смущенно улыбаясь, его доконал:
– Уважаемый Ква, в связи с вышесказанным у меня к вам нижайшая просьба, которую вы, возможно, сочтете нескромной…
– Ква?
– В связи с тем, что я являюсь вашим первооткрывателем, позвольте мне…
Пуаро замялся, как бы не решаясь высказаться. Марк-Поль прервал его молчание требовательным возгласом:
– Кваварите!
– Позвольте мне присвоить вам видовое имя… – смущенно посмотрел Пуаро.
– Ква-ква-какое? – поинтересовался Дижон.
– Ranidae lectularius[49], то есть Лягушка постельная.
– Не возражаю, – сказал Дижон и, резво сиганув с камня, попрыгал на четвереньках к своей постели, в которую не ложился с момента своего появления в Эльсиноре.
– Профессор Перен, услышь он этот разговор, взревновал бы чрезвычайно… – сказал Гастингс, – смотря вслед бедному сумасшедшему.
