Понедельник выдался снежный… Спокойный снег падал целый дсзнь. После обеда друзья через огромное окно двухсветного зала наблюдали, как узорчатые хлдпья покрывали свежим белым ковром всю площадь переднего плаца. Брагин таинственно, но с увлечением, передавал другу свой гениальный план. Он был уверен, что смелый и решительный Упорников одобрит его.
— Дурак!.. Идеалист! — одобрил Упорников и перевел смеющиеся глаза на белое поле плаца.
— Пусть я дурак, но я хоть что-то придумал… а ты умный ничего выдумать не можешь! — с сердцем ответил Брагин. Некоторое время друзья стояли молча. Вдруг по лицу Упорникова скользнула радостная улыбка и, крепко схватив друга за руку, он произнес: — Идея!.. Блестящая идея!.. В среду, после обеда… отпросимся у воспитателя побегать на лыжах, — закончил он, глядя на Брагина смеющимися голубыми глазами. Брагин даже подпрыгнул от радости, схватил друга за плечи и неистово стал трясти его. Он сейчас же признал, что Упорников умнее его. Друзья решили держать свой план в строжайшем секрете. В нем был только один сомнительный пункт… «Разрешит ли полковник Гусев?» Он отлично знал, что ни Упорников ни Брагин никогда не интересовались лыжным спортом, но и этот пункт, учитывая особо теплое отношение Гусева к Брагину, показался друзьям не страшным.
. . . . . . . . . . . .
Вторник тянулся невесело долго. Друзьям казалось, что именно на этот вторник кто-то вдруг положил какую-то тяжесть, придавившую его и лишившую его возможности двигаться со скоростью всех предыдущих вторников. Друзья томились от разъедающей их скуки, а темпераментный Брагин возмущался тем, что кто-то выдумал какие то вторники, что ничего бы не случилось, если после понедельника была бы сразу среда, и только сам вторник, спокойно-бесстрастно, продолжал свой обычный путь, уложенный в рамки обязательных 24 часов, все дальше и дальше отдаляясь от понедельника и все ближе приближаясь к среде…
Наступила долгожданная среда рискованного и трудно осуществимого побега из корпуса, в случае неудачи чреватого большими неприятностями и суровым наказанием. Друзья отлично знали, что их ожидает не карцер с обязательным посещением всех уроков, и с неудобством жестких дубовых нар, а по крайней мере лишение отпуска на три месяца, обрывающее непрерывную цепь красивых, чистых встреч с своими возлюбленными, когда задорной музыкой из за пустяка льется веселый смех, когда от случайно брошенного слова или взгляда холодный декабрь одевается теплом цветущего апреля, когда молодые уста от долгого недельного поста жадно ждут радости чистого касания. Казалось чего проще отказаться от этого побега, терпеливо дождаться субботы, повидать Валю и Машу, которые возможно уже сами раскаиваются в своей необдуманной шалости, все им объяснить, но юношеский задор, яд запрещенной встречи, взяли верх над сухой логикой, и сегодняшний побег в мыслях друзей был овеян ореолом славы.
В полную противоположность вторнику среда неслась с ошеломляющей быстротой; как миг пронеслись уроки, перемены, завтрак, опять уроки, и как только рота вернулась с обеда, и полковник Гусев опустился в кресло у письменного стола, друзья четким шагом подошли к нему.
— Господин полковник, разрешите нам побегать на лыжах, — начал, несколько волнуясь, Брагин.
— На лыжах? — вопросительно спросил воспитатель, в упор глядя на кадет.
— Снег очень хороший… хотим попробовать, — искусственно прозвучал ответ Брагина.
— Гм… снег хороший? — с улыбкой сказал Дмитрий Васильевич, постукивая по столу карандашом и продолжая смотреть на кадет.
«Все знает», — промелькнуло в мозгу лыжников.
Воспитатель оторвал от блокнота очередной листок и размашистым почерком написал:
«Пропустить двух».
Полковник Гусев.
— Обратно не позднее пяти, — спокойно про говорил воспитатель, подавая записку Брагину.
— Слушаемся, господин полковник, — весело ответили друзья.
Быстро захватив заранее приготовленные лыжи, они, радостные, сбежали в швейцарскую, торжественно предъявили «дедушке крокодилу» пропускной билет, но неторопливый и спокойный швейцар открыл им дверь только после того, как надел на сизый нос очки и, не торопясь, прочитал содержание записки.
Друзья перебежали дорогу и очутились на снежном поле переднего плаца. Надевая лыжи, они жадно вдыхали аромат чистого снега. Легкий, веселый мороз приятно пощипывал нежные мочки ушей. Неуклюжие движения быстро разогрели молодую кровь, и их тела в своем поступательном движении к заветной цели — к забору, казалось, не чувствовали своего собственного веса. Они шли по аллее, которая была как раз в створе с окном, у которого стоял полковник Гусев и с высоты третьего этажа наблюдал за двумя черными фигурами, резко выделяющимися на белом снегу обласканным нежно розоватыми вечерними сумерками.
Отважные лыжники, волею судьбы поставленные в рамки очень ограниченного времени и предстоящего рискованного пути, где на полукварталах Чебоксарской и Гончаровской улиц они совершенно случайно могут попасть в нежелательные для себя объятия какого-либо преподавателя или воспитателя, на полпути сняли лыжи и, утопая в рыхлом снегу быстро приблизились к забору.
Полковник Гусев улыбнулся себе в усы…
Каменный забор, по верхнему краю обрамленный словно сбитыми сливками толстым слоем снега, представлял внушительное препятствие, но не для лыжников, смелых и отличных гимнастов. Первым, словно резиновый мячик, вспрыгнул на забор Упорников. Он всмотрелся в серую мглу улицы и, крикнув: — «Путь свободен», легко перебросил свое эластичное тело в запретную зону улицы Брагин легко взял препятствие с короткого разбега и, перебрасывая радостное тело через забор, услышал сзади себя резкий треск рвущейся материи. Сомнений не было. Новые брюки только что полученные от каптенармуса лопнули сзади по шву.
— Николай, я не могу идти, — убитым полушепотом прошипел Брагин.
— Почему?
— Смотри…
Брагин повернулся спиной к Упорникову, нагнулся… На фоне черного сукна через большую трещину резко сквозило кремовое трикотажное белье.
— Пустяки… Я тебя буду закрывать… ты старайся ходить задом… понимаешь? — увлекая за собой друга торопливо убеждал Упорников. Они благополучно пробежали Чебоксарскую улицу и свернули на главную…
— Ей!.. Ей!.. Поберегись! — резко прорезало воздух, и серый в яблоках, разгоряченный бегом конь, высоко подымая передние ноги и в такт дыхания выбрасывая из ноздрей клубы пара, стрелой промчался около посторонившихся кадет, унося в черную даль улицы уланского корнета.
Брагин был подавлен происшедшим… Мысленно он проклинал и суконную фабрику за гнилой материал, и каптенармуса — за новые брюки. Предстоящая встреча с Машей, которую он ждал с таким трепетом, потеряла для него свою прелесть. Он бежал за Упорниковым, движимый просто товарищеским инстинктом, в мыслях своих желая, чтобы кто-нибудь из воспитателей поймал их. Лучше три шесть месяцев без отпуска, чем этот позор, думал он, ежесекундно касаясь руками огромной дыры, в которую назойливо врывался морозный воздух. На леснице он еще раз пытался убедить Упорникова в том, что не может идти, что наконец можно сказать, что он болен, но просвете открывшейся двери показались обе сестры, очевидно сгоравшие от нетерпения и ожидавшие их прихода.
— Скорее… скорее… только тихо… папа и мама ничего не знают, — шопотом сказала возбужденная Маша, беря Брагина под руку и увлекая его за собой в тускло освещенную переднюю. К удивлению Маши Брагин уперся, как осел. Он с растерянной улыбкой предлагал Вале и Упорникову пройти вперед, возмущался тупостью друга, не понимавшего того, что если хохотуша Валя останется позади, его позор неминуемо будет открыт, станет достоянием всей Мариинской гимназии, корпуса, всего города, и его трепетная любовь будет безжалостно отвергнута Машей.
Они, крадучись прошли полутемный корридор и вошли в просторную комнату сестер. Пахнуло ароматом девичьей чистоты… По диагонали в углах стояли две опрятные кровати, словно близнецы, словно две розы с одного куста. Два одинаковых письменных стола с горкой аккуратно сложенных книг и тетрадей, два одинаковых кресла дополняли обстановку комнаты, освещенную мягким светом двух настольных ламп под густо пунцовыми абажурами. Брагин вздохнул облегченно только тогда, когда опустился в маленькое кресло, спинка которого закрывала сто от Вали, сидящей с Упорниковым в противоположном углу комнаты.
— Что с вами Жоржик? Я вас не узнаю… вы чем то расстроены?
— Нет, я просто немного нездоров, — слукавил Брагин.
— Зачем же вы рисковали?… В одном мундире… так легко простудиться. Я сердита на вас, — капризно закончила Маша, опуская теплую руку на лоб Брагина.
— Температуры нет, — уверенно и вместе с тем заботливо сказала она смотря в бегающие глаза Брагина.
