— А я… вас таким видела?
— Видели, — кивнул он. — Вы помните, когда это случилось.
— Тогда, когда вы сняли куртку и показали мне шрамы? Ведь правда?
— Да.
Моё сердце лихорадочно заколотилось; с трудом сознавая, что делаю, я запустила руку в сумочку. Скользкий стеклянный кружочек не давался в руки, он прыгал по дну сумки, и всё же я нашарила его и извлекла на свет.
— Что вы делаете? — приподнял бровь Мирослав.
— Хочу посмотреть на вас ещё раз.
Я вытянула руку с зеркальцем так, чтобы в него попало отражение Мирослава — тёмные волосы, падающие из-под сдвинутого набок берета, воспалённые карие глаза, оттопыренная губа. Едва поймав его черты в зеркале, я содрогнулась. Это был тот человек, с которым я только что разговаривала здесь, в парке, который с усмешкой предлагал мне его убить — и не тот. Его улыбка была улыбкой, пронесённой через века жестокости и кровавых смут, — улыбкой Чеширского кота с лицом палача. Лицо это лучилось юмором, на который способен лишь тот, кто умирал и воскресал столько раз, что всё, имеющее для нас значение, для него не стоило ничего, — тот, кому нечего терять, кроме верности своему сердцу; и тёмная красота его огромных глаз была нестерпима, она источала то же страшное тепло, что и его тело. С усилием я отвела взгляд от стекла и сунула зеркальце в ридикюль.
На меня смотрел прежний Мирослав, насмешливый и чуть печальный, но всё же обычный — усталый тридцатипятилетний иностранец с припухшими от бессонницы веками. Он проследил за тем, как я убираю зеркало, снял берет и положил его на траву, отбросив назад волосы.
— Вы согласны?
— Я… не знаю, — похолодев, выговорила я. — Ведь меня повесят. Что я сделаю с вашим телом?
— Трусость, трусость, снова трусость, — с горечью ответил Мирослав, не глядя на меня. — Самая непристойная из болезней вашей цивилизации. Успокойтесь, у вас не будет проблем с законом. Если вы сделаете всё правильно, моё тело исчезнет само собой — оно обратится в пепел, и от него не останется ни следа.
— Боже, боже, — повторяла я; меня трясло. — Вы уверены?
— Абсолютно.
— Но когда? Когда?
— Завтра, — со своей жуткой улыбкой сказал Мирослав. — Завтра, до захода солнца. Скажем, в четыре часа.
Совершенно без памяти, я кивнула. Как во сне, я сняла перчатку и протянула ему руку. Мирослав коснулся её своими толстыми красными губами, не так, как целуют руку женщинам, так, как прикладываются к церковному кресту, и тепло его губ прошло по моим жилам, вызвав шум в ушах и звон во всём теле. Мы смотрели друг на друга взглядом пойманных партизан, связанных той жестокой порукой, что крепче рыцарской преданности и супружеской верности. Он доверился мне весь, отдал себя в мою власть, и я не могла его обмануть.
— Завтра, — сказала я. — Завтра, в четыре часа.
21 сентября 1913. Всё пропало! Я не могу, я не в силах об этом писать… Но нет, мне придётся записать это, рассказать всё по порядку. Моё платье всё ещё в его крови, я запачкала страницы дневника. Что со мной? Что-то тянет меня попробовать его кровь на вкус. Как Элоиза? Стану ли я Элоизой, взяв в рот его кровь, или мне суждено навсегда остаться Дороти Уэст? Неужели я — Дороти Уэст, и это навсегда?
Я не спала всю ночь; данное мною сгоряча страшное обещание нагоняло на меня лихорадочный жар. От бессонницы я чувствовала тошноту и едва прикоснулась к завтраку, во рту было сухо, как будто его набили войлоком. Минни Паркер, заметив моё состояние, начала было отпускать шутки по поводу сердечных недугов. Не знаю, что на меня нашло; я поднялась из-за стола и выкрикнула в её адрес непристойное ругательство. Не дожидаясь, пока побледневшая и изумлённая Минни что-либо ответит, я бросилась назад к себе в комнату и без сил упала на кровать. Там я неожиданно для себя забылась в тяжёлом болезненном сне.
Проснулась я в десять минут четвёртого. У меня страшно болела голова, я ощущала тяжесть во всём теле. Наспех переменив платье и кое-как причесавшись, я нахлобучила на голову шляпку и чёрным ходом вышла из дома. Всё вокруг меня было как в тумане; пульсирующая боль сверлила висок, и в метро я едва не потеряла сознание от духоты. Я стала лучше соображать, когда очутилась на улице. Спотыкаясь, я добрела до дома Мирослава, подобрала обломок кирпича и ударила им в дверь.
Он открыл мне сам, и я успела увидеть выражение облегчения на его лице — прежде, чем губы его успели сложиться в обычную ироническую улыбку.
— Вы всё-таки пришли, — сказал он, придерживая тяжёлую дверь.
— Да, я пришла, — ответила я, не зная, что ещё сказать. Он посторонился и пропустил меня в дом.
Видя, что меня шатает, он взял меня под руку.
— Поднимемся наверх, в мой кабинет, — сказал он. — Там будет удобнее.
Он говорил так, как будто речь шла о деловой беседе; но нежность, с которой он поддерживал меня, странным образом контрастировала с его тоном. В первый раз в его прикосновении ко мне появилось нечто интимное — нечто выражающее желание. Увы, я знала, каково это желание — какая консумация мне предстоит.
— Лучше бы, право, вы убили меня, — не выдержала я, сжав его руку. Он мягко высвободился. Мы были в его кабинете. Там многое переменилось: книги со стеллажа были собраны в два дорожных чемодана, стоявших открытыми на полу, исчезли чайный столик со скатертью и диван. Я опустилась на облезлый стул, пододвинутый Мирославом.
— Как я это сделаю? — спросила я, морщась от мучительной боли в виске. Левый глаз почти ничего не видел; казалось, что в нём ковыряют раскалённой тупой иглой. Мирослав приблизился ко мне.
— Что с вами?
— У меня болит голова, — как со стороны, услышала я свой голос. Мирослав улыбнулся, обошёл кругом меня и, крепко сжав ладонями мою голову, прижался губами к моему затылку. Не знаю, что он сделал; я почувствовала короткий болезненный укол, и затем боль стихла, прекратилась, как будто её и не было. Понимание того, где я нахожусь и что меня ожидает, постепенно возвращалось ко мне. Мне пришлось сделать усилие, чтобы заставить себя поднять глаза — и увидеть предмет, который Мирослав достал из ящика письменного стола.
— Деревянный кинжал? Как в романе? — тупо спросила я, не веря тому, что происходит. Он вложил странное оружие мне в руки; дерево было сухим и твёрдым на ощупь.
— Кинжал из кипарисового дерева, срубленного в полнолуние. Им так и не воспользовались.
Я провела пальцем по лезвию кинжала. Оно было остро заточено, но всё же это было дерево, дерево, а не металл.
— Но ведь это причинит вам чудовищные мучения, — в ужасе сказала я. — Я не смогу решиться на это. Я думала, мне надо будет вас застрелить — это страшно, я никогда ни в кого не стреляла, но это было бы проще…
— Другого способа нет, — оборвал Мирослав. — Вам придётся это сделать.
Он аккуратно снял шарф и куртку и повесил их на свободный стул. Он был теперь в одних брюках, вернее, в каких-то шароварах. Его шрамы уже не пугали меня; они были пустяком в сравнении с тем, что мне предстояло сделать. Я сжалась; это длилось недолго — сумев взять себя в руки, я встала со стула и проговорила:
— Если вы в самом деле исчезнете… бесследно — мне бы хотелось, чтобы вы оставили мне что-нибудь на память, до того, как вы рассыплетесь в прах.
— Это нетрудно, — с готовностью сказал Мирослав. — Что вам дать — книжку с надписью, прядь волос? Можно и то и другое.
В его голосе звучала насмешка; он повернулся и вытащил из чемодана экземпляр «Мирослава боярина». Найдя карандаш, он размашисто расписался на титульном листе; я успела разглядеть, что надпись была сделана кириллицей. Он сунул мне в руки книгу; отведя взгляд от непонятной мне надписи, я увидела, как он извлёк откуда-то маникюрные ножницы, поднял руки к голове и отхватил у виска длинную прядь. Бросив остриженный локон мне на колени, он сказал:
— Надеюсь, это утолит вашу сентиментальность. А ещё можете взять вот это.
Он стянул с мизинца тонкий золотой перстень с большим тёмным камнем и опустил его в мою ладонь. Чувствуя, как щёки мои горят от стыда и страха, я произнесла:
— Спасибо. Не знаю, как вас благодарить.
Я надела кольцо на палец и заложила в книгу срезанную прядь. Мирослав отступил на шаг в сторону и потянулся к стеллажу.
— Позволю себе свою последнюю шутку, — сказал он. Только сейчас я увидела, что на стеллаже в бутылке с водой стоит необыкновенной красоты жёлтая роза.
Страх пронзил меня, как электрический разряд. Проведя гребешком по тёмной копне волос — небольшая жертва в мою пользу совершенно не испортила их вида — Мирослав вынул из бутылки розу и заложил её за левое ухо.
— Цветочный Воевода, Мирка-цветочник, — усмехнулся он. Обеими руками разгладив пышные усы, он лёг на пол посреди комнаты.
— Идите сюда, — позвал он. Неловко держа кинжал из кипарисового дерева, я шагнула к нему. Повелительным жестом Мирослав приказал мне опуститься на колени. Направляя мою руку, он приставил остриё кинжала к своей отливающей медью груди.
