— Послушай дальше. «В то время, то есть в четыреста пятьдесят первом году, когда русские, армянские добровольцы, бойцы грузинской… здесь добавим: и азербайджанской милиции героически сражались у стен крепости, Армения ещё пребывало под игом Персии и Турции».
— Здесь неправильно, — задумчиво опустив уставленные в потолок глаза, с видом мудреца произнёс Тельман.
«Слава Богу, наконец-то до него дошло», — подумал я.
— Что именно? — нерешительно спросила Лоранна — страстный рот приоткрыт, в голубовато-зелёных глазах смешинки.
— Должно быть: под тяжким игом, — сказал Тельман.
— Молодчина, — похвалила его Лоранна. — Это я исправлю. Прочее ничего, можно дать в эфир? Вся статья написана на том же уровне.
— Безусловно, — высказал авторитетное своё мнение Тельман. — Три народа сражаются вместе, плечом к плечу. Толковая статья, надо выписать хороший гонорар. — И, положив руку на голый череп, он добавил: — Устал я, очень устал, ночью не спал. Пишу книжку для детишек, двести шестьдесят шесть страниц написал, осталось сто двенадцать.
Лоранна с любопытством взглянула на него.
— Что за книжка? — всё-таки спросила она.
— Про войну, про бои, — мечтательно прикрыв глаза, едва пробормотал он. — Два войска ожесточённо палят друг по другу… кизиловыми косточками.
Лоранно рассмеялась, точно прожурчал ручеёк:
— Извини, Тельман, спрошу тебя кое о чём.
— Ты не смотри на меня так красивыми своими глазищами, — возвращаясь с кровавого поля брани в будничную жизнь, сказал Тельман. — Боюсь я красивых глаз. Обжегшись на молоке, и на воду дуешь. Ну, что там у тебя?
— Скажи начистоту, Тельман, ты в университет поступил после школы или прямиком из детсада?
— Э-э, — рассердился Тельман. — Ты что, совсем глупая, без царя в голове? Во время войны какой такой детский сад? В голодные годы откуда взяться детсаду? — Сказал и направился к дверям, у порога обернулся. — Живот и голова у меня нехорошие, болят, утром рано пошёл я к дохтуру. Хороший дохтур, мы с ним старые товарищи. Разломил он какую-то таблетку напополам, дал мне, это, говорит, от головы, это — от живота, только, говорит, смотри не перепутай. Выпил я, проку никакого, сызнова болит. — Высказался, покачал огорчённо головой и вышел, позабыв, зачем приходил.
…Выйдя в коридор, мы двинулись к лифту.
— Знаете, за что этого тронутого манкурта сняли с прокурорства? — со смехом спросила Лоранна. — Напившись в ресторане — он и без алкоголя шут шутом, вообразите, каков он пьяный, — он, со шляпой на голове, потребовал у гардеробщика шляпу, угрожая, что вызовет наряд милиции и всех работников арестует. Первый секретарь райкома вызвал его к себе и говорит: чтоб духу твоего завтра в районе не было.
Не дожидаясь лифта, мы стали спускаться по лестнице. В полутёмном коридоре третьего этажа за колонной беседовали двое. Лоранна почему-то замедлила шаг, внимательно глядя на эту пару. Я тоже поневоле оглянулся; одним оказался наш сотрудник Геворг Атаджанян, а другой стоял к нам спиной. Геворг — это было ясно видно — хотел притаиться за колонной, но понял, по всей вероятности, что мы его заметили и, чтобы скрыть смущение, оживлённо заговорил с нами:
— Куда это вы втроём? Прихватили б и меня за компанию.
— Там, куда мы идём, для тебя нет места. — Лоранна без видимой причины выбрала ледяной тон.
— Почему? — с деланным удивлением повернул голову Атаджанян.
— А ты сам подумай — почему.
— Обижаешь, Лорик. Умоляю, не разбивай сердце, в котором царишь ты, — словно бы впрямь обиделся, но с той же деланной улыбкой продолжил он. — Ужели тебе неведомо, что по мне всё на свете цветёт и благоухает благодаря тебе, без тебя ночь бессонна, день объят грустью? Тебе говорит это Геворг, поверь, без чудесного твоего имени даже солнце утратит очарованье.
Лоранна молча глядела на него с загадочной полу-улыбкой.
— Не пой мне осанну, — наконец сказала она, — ступай, пой Норе Багдасарян, она тебя, может, и поймёт, а я замужняя женщина…
— Ах, ты замужем, ах, ты возлюбленная другого, — в том же духе продолжил Атаджанян, — зато я одинок и неприкаян, ах, пропавшая моя мечта, ах, угасший светоч надежды…
Неожиданно лифт остановился на третьем этаже, из него вышла женщина, и мы быстренько вошли.
— Терпеть не могу похотливых и продажных мерзавцев. Знаете, с кем он стоял?
— С кем? — заинтересовалась Арина.
— С любовником Тельмановой жены Сафаром Алиевым.
— Против кого же он копал? — откликнулась огорчённая Арина.
Мы вышли на улицу, пересекли широкий проспект, очутились на аллее и, беседуя, достигли кафе. И согласились на том, что холодное мороженое — целебное снадобье после обжигающих воспоминаний нашего бывшего, после интригана Геворга Атаджаняна и шута Тельмана Карабахлы-Чахальяна.
Так оно и было.
* * *
Дни не то что проходили, нет, они летели, как моё опалённое любовью сердце неудержимо летело навстречу ненаглядной Рене.
Весь мир — люди, которые купались в море, весело окликая друг друга, смеялись, с тучей брызг окунаясь в прохладную воду, журавлиный клин, что с тоскливыми кликами тянулся с юга на север в ясном высоком небе, одинокий безмолвный тополь на макушке скалы, который колыхался и слегка гнулся со своей непрестанно трепещущей кроной под ласковым ветерком, — всё и вся обретало в присутствии Рены новый смысл. До неё всё это было для меня непостижимо, ну а теперь… я до того счастлив, что и помыслить не в силах, что этого счастья могло б и не быть.
Билгия — единственное на всём Апшероне место с каменистым пляжем, и мы пришли сюда искупаться и полюбоваться с прибрежных утёсов за городом чистейшим, бескрайним и безмятежным морем, на лазурной лучистой поверхности которого тут и там дробились, отдавая белизной, разом возникающие и разом исчезающие прозрачные, омытые солнцем нежно-пенные валы. Серебристые эти валы, мало-помалу измельчаясь, лизали с подобным поцелую причмокиванием прибрежные каменья.
Мы купались у скал вдали от людских глаз — мне не хотелось, чтобы кто-то чужой смотрел на Рену. В пёстром купальнике и шикарных солнечных очках «Макнамара», усеянная блёстками ещё не просохших брызг на тугом теле, с красивыми оспинками прививок на шоколадных от загара красивых руках — она была обворожительна. Длинные стройные ноги, нежные плечи, прелестная крепкая грудь из-под купальника, неправдоподобно тонкая талия, изящный ротик с очерченными багряными губами — казалось, весь пляж обернулся к нам, едва мы там очутились. Её тень и та была красива.
— Пойдём к скалам, там никого нет, — сказал я. Несравненная моя Рена мгновенно поняла, что творится у меня на душе, и с очаровательной кротостью и мягкостью на лице улыбнулась:
— Пойдём. — И я был страшно признателен ей. Эти взгляды украдкой я ловил и в шашлычной, что сразу вывело меня из себя. «Если узнаю, — сказал я тихонько каким-то хриплым изменившимся голосом, задыхаясь от всепоглощающей путаницы страсти и ревности, мало-помалу половодьем затопившей душу, — если вдруг узнаю, что кто-то к тебе прикоснулся, ножом вырежу это место». Рена прижала к себе мою руку и шепнула:
— Раз я с тобой, значит, мне никто больше не нужен. Счастлива не та, у кого много поклонников, а та, у кого есть тот, кроме которого ей никого не надо. Не ревнуй меня, Лео, я никогда и ни разу не причиню тебе боль.
Так сказала мне тогда Рена.
Мы беседовали о том и о сём — о важном и неважном, поминутно перескакивая с одного на другое и, беззаботно смеясь, обрызгивали друг друга водой, бегали рука в руке по горячему песку, бросались в воду, наперегонки заплывали довольно далеко, резко поворачивали вспять и снова плыли наперегонки — кто первый достигнет берега.
Потом мы обсуждали учение Зигмунда Фрейда о психоанализе. Я согласился с мнением Фрейда, что в нашем бессознательном по-прежнему живёт первобытный человек и каждый из нас от рождения наделён агрессивными инстинктами, склонностью к разрушению.
