* * *
Роберт сдержал слово — мы доехали до Набрана за два с половиной часа.
Скрестив руки на животе, худая, с замотанными на затылке волосами Араксия стояла на улице в тени растущего у них во дворе раскидистого орехового дерева, словно ждала нас. Но притормозившая рядом с ней машина Роберта застигла её врасплох. Секунду-другую она не могла скрыть удивления и растерянности, но тут же овладела собой, и её суховатое лицо выразило любезность и гостеприимство.
— Добро пожаловать! — расплылась она в доброй улыбке. — Будьте как дома.
Рена чрезвычайно ей понравилась.
— До чего славная девушка! Ни дать ни взять роза прямо с куста, — сказала она, обнажая в улыбке золотые зубы. — В потёмках осветит всё кругом. — И, глядя на Рену, добавила на своём русском: — Очень красивый дэвушка.
В ответ Рена светозарно ей улыбнулась.
— Как тут у вас с рыбой? — выйдя из машины и осматривая её справа-слева, спросил Роберт. Он попал в свою стихию.
— Рыбный край, вот и весь сказ, — с той же златозубой улыбкой ответила Араксия. — Чего тебе угодно — осетра, севрюги, белуги?
— Мы с Лео договорились о севрюге и чёрном толстеньком ягнёнке.
— Рыба будет утром рано, съездим с тобой на машине в Третью Яламу, привезём. Знала бы заранее, купила бы. А насчёт ягнёнка… вечерком придёт муж, зарежем.
Роберт откинул голову и зашёлся в смехе.
— Только ради этих слов стоило сюда приехать, — произнёс он, всё ещё смеясь. — Мужа-то твоего для чего резать, чем он провинился?
— Да не мужа, — рассмеялась в свой черёд Араксия. — Хоть и стоило бы зарезать. Овцы на выгоне, надо пригнать.
За домом, по ту сторону сада, шумел лес.
С резным, как дубовый лист, торчащим гребнем, поглядывая на улицу, на свой облепленный плотной пылью у обочины дороги гарем, и сверкая перьями, точно груда раскалённых углей, на ограде гордо красовался огненно-красный петух.
Араксия быстренько накрыла на стол.
По двору поплыл дух разогретого свежего молока.
— Нет, стоит всё-таки жить в деревне, — сказал Роберт. — Что ни говорите, стоит.
— Жить в деревне, только не работать, — с улыбкой добавила Араксия.
Я вручил Араксии припасённые гостинцы. Она смутилась:
— Зачем было беспокоиться? Ставите нас в неловкое положение.
— Эти два блока сигарет передадите мужу. — Я протянул ей сигареты.
— Ещё чего не хватало! — беря сигареты, со смехом сказала Араксия. — Ни одной пачки ему не дам. Десять сигарет в день, и только «Памир» или «Аврора», не имеет он права курить больше.
Дочь Араксии Алвард сидела на веранде, поглядывала оттуда своими большими, грустными, миндалевидными глазами и улыбкой реагировала на слова матери; она не могла двинуться с места.
— Десять сигарет — это чересчур, — поддакнул хозяйке Роберт. — Хватит ему и пяти.
Рена подошла к Алвард, они познакомились. Долго разговаривали, и, глядя на неё, Алвард мягко улыбалась красивой грустной улыбкой.
— Идите, Рена-джан, всё готово, — позвала Араксия. — Где ты, Лео, выискал эту писаную красавицу. Ровно как с картины сошла.
— А Лео чем вам не угодил? Парень хоть куда, — встал на мою защиту Роберт.
— Кто сказал, что не угодил? Очень даже угодил. Хорошая они пара. Вот ежели две половинки друг друга не сыщут, тогда беда. — Араксия восхищённо смотрела на Рену. — Таких красавиц только в кино показывать.
— Он из кино и взял, — пошутил Роберт. — Зря, что ли, на телевидении работает.
— Ты тоже с телевидения? — спросила Араксия.
— Я-то?.. Я тружусь в министерстве связи Азербайджанской республики. Хочешь, проведу вам в дом телефон?
— Благодарствуй, — улыбнулась Араксия. — Телефон у нас есть. — И снова взглянула на Рену. — Видно, доброе у неё сердце, — словно сама себе с глубокой печалью добавила она, глядя на неподвижно сидящую на полу веранды дочку.
Рена приблизилась к нам, и я увидел в её глазах неприметную для всех иных блёстку слезы.
— Бедняжка, — прошептала она, — по сути, моя ровесница, ей девятнадцать.
— Как же ты с таким-то сердцем собираешься стать врачом, — тихонько сказал я, — к тому же педиатром?
— Сама не знаю, — прошептала она, склонив голову мне на плечо. — Девятнадцать лет из-за неправильного лечения парализована и прикована к месту.
— Садитесь, — подойдя, пригласила нас к столу Араксия. — Всё свежее: молоко, яйца, сливки, масло и мёд. Молоко, масло и сливки от наших коров, яйца — от наших кур, мёд — от наших пчёл. Перекусите, передохните, потом сходите к морю, вернётесь — всё будет готово. На обратном пути не забудьте хлеба в магазине купить. А больше ничего не надо. Всё есть.
Роберт вспомнил — мы тоже кое-что привезли, сходил и достал из багажника «Жигулей» янтарно-жёлтый сладкий виноград, арбуз, дыню, минеральную воду, не забыл, конечно, и бутылки моего «Ахтамара» и своей любимой водки «Гжелка». «В один прекрасный день я от этой „Гжелки“ тронусь умом», — со смехом сказал Роберт.
Из сада возле дома в лес вела калитка, и, аккуратно прикрыв её за собой, мы по утоптанной сырой тропинке, то и дело перепрыгивая бурлящие и журчащие ручейки, спустились к морю, откуда веял слабый ветерок, шевеля мелкие кусты и словно поглаживая то один, то другой листик.
Цветы по обе стороны тропинки доставали до пояса, на них, звучно жужжа, садились шмели, и цветы под их тяжестью поникали до земли и еле-еле покачивались под лёгким ветерком.
Где-то неподалёку запел жаворонок и тут же умолк.
С обочины поросшей травой тропинки с шумом вспорхнула синица и, сразу же взяв вбок, унеслась между деревьями. Чуть ли не оттуда же сорвался чёрный дрозд, стремглав сделал широкий круг и с громким вскриком исчез во тьме камышника. Рыжие муравьи поспешали в дупла деревьев, однотонно пели сверчки, защебетала и затихла птаха.
— Лео, смотри. — Рена остановилась, улыбаясь приоткрытыми губами. — Не видишь?
Роберт не глядел в нашу сторону, он с поднятыми руками влез в цепкие кусты ежевики и знай поедал её.
— Смотри, неужели не видишь? — Держа меня за руку, Рена указывала на невысокое дерево, в кроне которого поблескивал солнечный луч. — Он смотрит на нас. Да сосредоточься же! — бурно восторгалась она.
Я увидел не сразу. Кружась в листве, защебетала красноклювая светло-коричневая птаха. Чуть поодаль глухо и тоскливо куковала кукушка. Её клики напоминали стук сердца. Потом откуда ни возьмись, рассыпал свои трели соловей, в лад которому вторила канарейка и токовал глухарь, и лес из конца в конец наполнился весёлым птичьим гомоном.
Повсюду валялись отжившие свой век поваленные деревья, слизкие от лесной сырости, с блестящим наподобие изумрудного бархата мхом и оставшиеся подо мхом острые корявые сучья.
Между деревьями косыми пучками сквозил свет, это была просторная поляна посреди тёплого неподвижно-дремотного густолиственного леса; в синеватой зыбкой дымке, звякая бубенцами, паслись коровы. Где-то там же стояла стреноженная лошадь, её не было видно, только время от времени позвякивали её железные путы.
— Чудесные места, Лео, — с блаженством оглядываясь окрест, прошептала Рена. — Я их не забуду, никогда не забуду.
Дурманный аромат таволги, первозданный острый запах прошлогодней залежалой листвы, влажной земли и девственной чащи, звёздочки берёзы в образовавшихся после дождя лужицах, виднеющиеся сквозь просветы в высоких кронах устремлённых кверху дубов осколки неба — всё это напоминало мне тот давний, тот далёкий день, когда мы с Айриком направились за Кыгнахач — посмотреть разрушенные старые их дома в Бурджали.
— Идите сюда, я для вас ежевики набрал, — позвал спереди Роберт.
За шоссе показалось море — пустынное, безмятежное, бескрайнее. Море и небо слились, издалека трудно было разобрать, где начинается море и кончается небо. Омытые щедрым солнечным светом разом объявлялись мелкие волны, поблескивали на поверхности синих-пресиних вод, исчезали и, сияя слепящим блеском, объявлялись опять.
