посёлок, только в десять раз больше. Стало быть, я увижу десять Панчит, пересчитывающих картофель, десять Гуакар, и у каждого по худой кобыле, десять Кук, развешивающих выстиранное бельё, и весь прочий театр, тоже в десятикратном количестве. Обязательная жизнь будет в десять раз изощрённее, и в десять раз увеличится толпа, бегающая из стороны в сторону с шушуканьем: «поторапливайтесь, он уже идёт», когда я подхожу к углу и огибаю его, чтобы увидеть то, на что стало в десять раз утомительнее смотреть. Единственное, что меня привлекает, – это море, о котором мне рассказали. Говорят, что оно в десять раз больше реки, и что у него не видно противоположного берега. Не могу понять как, но если это правда, то реальный мир Гаваны должен как-то соотноситься с этим морем. Сколько в этом мире ос и рыб?.. И вот я спрашиваю себя, кто назовёт мне имена птиц, где находится дворик с гранатовым деревом, и можно ли увидеть в нём Мириту. Понятно, что я ничего этого не знаю. Я не могу даже вообразить, сколько известий принесут облака, каких размеров будет водяной глаз в такой огромной реке, и сколько утопленников и змей захотят нагнать на меня страх, когда я решусь нанести морю визит не в своей голове, а наяву.
Перевод с испанского А. Щетникова
Из австрийской поэзии
Георг Тракль
Плач
Сон да смерть в оперенье орлином
По ночам будоражат затылок.
Над златым человеческим ликом
Ледяною сомкнулась волной
Вечность, и на дикие рифы
Напоролась пурпурная плоть.
Вот и стонет жалобно голос
По-над морем.
О, сестрица тоски штормовой,
Посмотри, как под звездами тонет
Жалкий челн,
Как немотствует ночь.
Вороны
Кружат над черным перелеском,
На кронах голосят. Олень
Встревожен, внюхиваясь в тень
Их крыльев, поднят криком резким.
Они колеблют до основ
Округу, и скудеют нивы,
И ждут, нахмурясь прозорливо,
Беды от этих крикунов.
Их падаль сладкая зовет
На север, и взмывает стая.
И воздух связки надрывает
Под траурный их перелет.
Гродек
Смерть по ночам доспехами гремит
В осенней чаще, в поле золотом,
На голубых озерах, и мрачнеет солнце,
Закатываясь. Ночь омывает
Погибших воинов, их дикий вопль,
Извергнутый из рваных ртов.
Но там, на выпасе, растет
Красное облако, пристанище гневного бога —
Лунная свежесть пролитой крови.
Все дороги ведут к черному пеплу.
Под золотою сенью звезд
Тени сестриц в спящем лесу колеблются,
Приветствуя душу героя, его окровавленный лик.
В камышах им чуть слышно вторят
черные флейты осени.
О, гордячка-печаль! Твои алтари —
Полымя духа – сегодня питает великая скорбь
Нерожденных потомков.
Хоэнбург
В доме пусто. Бродит осень в комнатах;
Изливается луна сонатой.
На окраине хмурого леса проснешься.
Думам твоим конца нет: белоснежный лик человека —
Нипочем ему времени шум.
Зеленая ветка склонилась над грезами.
Вечер и Крест;
Пурпурные руки певца приласкали
Звезду,
Встающую в окне осиротелом.
Такая тьма, что содрогнется путник
И, поднимая веки, вдаль посмотрит
На человечью долю. Серебристый в коридоре
шепот ветра.
Топь
Попутный ветер черный. Шепчет тростник иссохший
В топях безгласных. По стылому небу
Дикие птицы проносятся
Над хлябью сумрачной.
Смятение. В гнилых лачугах
Бьет матовым крылом распад.
Калики-деревца на ветер плачутся.
В таверне сумрачно. Дорога к дому
Оправлена в молчанье стад печальных.
Ночь наступает. В серебристых водах
клокочут жабы.
Элису
Когда в трауре оглашает чащобу дрозд,
Это, Элис, погибель твоя.
Пей прохладных источников горную синь.
Пусть на твоем челе выступит кровь
Давних легенд,
Пусть оно изойдет смутой птичьих полетов.
Легкая поступь уводит в пурпурную
Виноградину-тьму.
Много лучше наполнить ладони рассветом.
Поющий терновник
Твоим взглядом обласкан.
Давно же ты умер, Элис.
Твое тело взошло гиацинтом,
В котором вощеные пальцы свои омывает монах.
Мы превратились в немые пещеры.
Оттуда кроткие звери выходят
И отходят ко сну – тяжелеют их веки.
На висках твоих – черные росы,
Золотце ветхой звезды
Перевод с немецкого Г. Стариковского
Из французской поэзии
Сен-Жон Перс
Анабасис
Песня
Родился жеребенок под бронзовой листвой. Какой-то
человек насыпал нам в пригоршни горьких ягод.
Чужестранец. Прохожий. И вот уже шумят чужие
провинции по прихоти моей. «Привет тебе, о дочь моя,
под самым высоким из деревьев года».
* * *
Затем, что Солнце вошло в созвездье Льва и Чужестранец вложил
свой перст в уста умерших. Чужестранец. Смеющийся. Он говорил
нам об одной траве. Ах, сколько дуновений в провинциях! И как
непринужденны наши пути! сколь мне труба любезна и в плеске
крыльев ученое перо!.. «Душа моя, большая девочка, да у тебя со
всем чужие повадки».
* * *
Родился жеребенок под бронзовой листвой. И человек насыпал
нам в пригоршни горьких ягод. Чужестранец. Прохожий. И вон
как бронзовое дерево шумит! Розы и горная смола, дар песенный!
Раскаты грома и флейты по комнатам. Ах, как непринужденны
наши пути, и сколько же у года историй, а у Чужестранца
свои повадки на всех дорогах по свету.
«Привет тебе, о дочь моя, в прекраснейшем
из платьев года…»
Анабасис
1
На трех пространных сезонах воцаряясь средь почестей, провижу
я край,
