в котором свой закон поставлю.
Оружие и море поутру красивы. Стелется под нашими конями
земля без миндаля —
она не застит нам небес нетленных. А солнце вовсе не названо,
и все же могущество его средь нас;
и море поутру подобно высокомерью духа.
Могущество, ты пело над нашими ночными дорогами!..
На чистых идах утра, что знали мы про сон, о первородство?
Еще год целый среди вас! Хозяин зерну, хозяин соли, дела
мирские – на праведных весах.
Я не окликну, нет, людей с другого берега. Нет, я не начертаю
больших кварталов городских на склонах осколком сахарным
коралла. Но жить намерен среди вас.
* * *
…Так, навещал я город ваших сновидений и прекращал среди
пустынных рынков я мену чистую своей души, меж вами
незримой и трепещущей, подобно огню терновника, открытому
ветрам.
Могущество, ты пело на наших лучезарных дорогах!
К усладе соли все копья разума… Живою солью я спрысну
мертвые уста желанья!
Но тем, кто, славя жажду, не пил воды песков из шлема, не много
ж я доверю в этой мене души… (А солнце вовсе не названо, и все
же могущество его средь нас.)
Люди – люди из праха и разные, торговцы и люди праздные,
с окраин и дальние, о люди, так мало значащие в памяти сих
мест; люди долин и плоскогорий, и самых высоких в мире
склонов у обрывов наших берегов; провидцы знаков, гадатели на
зернах и духовидцы западного ветра! идущие по следу,
а то снимающие лагерь на тихом предрассветном ветру,
иль лозоходцы, которым ведомо, где выкопать колодец
в земной коре, о вы, искатели, находчики предлогов
пускаться в путь, не вы торгуете крепчайшей солью поутру,
в ту пору, когда над знаменьями царств и мертвых вод,
стоящими высоко в небе над дымами миров, внезапно
барабаны изгнания разбудят на границах вечность,
зевающую средь песков.
* * *
В чистых одеждах среди вас. Еще год целый среди вас. «Моя слава
над морями, моя сила среди вас».
Обещан нашим судьбам этот ветер с другого берега, несущий
мимо семена времен, осколок века на коромысле весов…
Расчеты, нависшие над соляными глыбами! на чутком кусочке
лба, где зиждется поэма, пишу я песню этого народа пьянейшего,
на наши верфи бессмертные таскающего кили!
2
По странам полоненным, там самая большая тишина, по странам,
полоненным саранчой полуденной.
Иду я, мы идем страной высоких склонов под мелиссой, там, где
разостлали сушить белье Владык.
Вот мы минуем платье Королевы, все в кружевах и в лентах цвета
сизого (как женщин терпкие тела умеют запятнать подмышки
платьев!).
Вот мы проходим платье дочери Ея, все в кружевах и в лентах
цвета ясного (как ящерицы язычок умеет слизнуть всех муравьев
с подмышки платья!).
Да здесь, наверно, не проходит дня, чтобы хоть одного мужчину
не сожгли за женщину и дочь.
Ученый смех мертвецов! Пускай и нам очистят таких плодов! Иль
нету больше в мире милосердья под дикой розою?
И вот, по эту сторону земли большая лиловая беда идет по водам.
И ветер задувает. Ветер с моря. И улетает
белье! Как проповедник, растерзанный в клочки!..
3
Человек выходит на поле ржи. Не знаю, кто из сильных говорил
над кровлею моей. Но Короли пришли и сели у моих дверей.
И вот Посланник ест за столом у Королей. (Пускай накормят их
моим зерном!). Поверщик мер и весов спускается к низовьям
набухших рек, весь в шелухе соломы, в сору
от насекомых в бороде.
Так вот что! Мы удивляемся тебе, о Солнце! Ты нам наговорило
столько лжи!.. Зачинщик смут и мятежей, вскормленное обидой и
раздором! О Пращник, порази миндаль моего глаза! Мое сердце
трепещет от радости пред белокаменным великолепьем, птица
поет: «О старость!», реки на ложах русел словно крики женщин,
а этот мир – прекраснее, чем шкура
барашка, крашенная в красный цвет!
Ха! Пространней история листвы на наших стенах и чище вода,
чем в сновиденьи – благословенна, благословенная за то лишь
будь, что ты не сон! Душа моя полна до краю лжи, проворная и
сильная, как море под даром красноречия! Могущественный
запах меня объемлет. И возникают сомнения в реальности вещей.
Но если человек находит приятной скорбь свою, пусть выведут
его на белый свет! И мое мненье таково, что надо б его убить,
иначе быть здесь мятежу!
Я прямо скажу: мы вдохновляем тебя, о Ритор, своим несметным
барышом. Моря, коварные в Проливах, вовек на знали строже
судии! И человек, разгоряченный вином, несущий свое
насупленное сердце, как соты, гудящие под роем черных
мух, дерзает говорить такие речи: «…Розы, пурпурная услада:
земля простертая перед моим желаньем, и кто положит ему
предел сегодня в ночь?
Насилье в сердце мудреца, и кто ему положит предел сегодня в
ночь?» И вот такой-то, сын такого-то, бедняк, приходит к власти
над знаками и снами.
Проложите дороги, которыми пошли бы люди всех рас, мелькая
желтизной ступней: принцы, министры, вожди хриплоголосые;
те, что свершили великие дела, и те, что видят сны о том, о сем…
Священник наложил запрет на благосклонность женщин
к животным. Грамматик выбирает место для беседы посредь двора.
Портной на старом дереве повесил новый, очень красивый
бархатный кафтан. И пораженный гонореей стирает свое белье
в чистой воде. Седло страдальца жгут, и запах дыма достигает
скамьи гребца,
и он не тошен ему.
Человек выходит на поле ржи. Могущественный запах
меня объемлет. И воды чище, чем в Джабале, доносят
шум иных времен. И в этот самый долгий день в ускользающем
году, восславив землю под покровом трав, не знаю я, кто
сильный шел по моим следам. И мертвые под слоем песка,
моча и соль земли, все, что осталось – мякина, чье зерно
склевали птицы. И вот душа, душа моя стоит на страже в
великом шуме перед входом в смерть. Однако, скажите
Князю, чтобы он молчал – на острии копья меж нами этот
череп коня!
4
Таков ход мирозданья, мне нечего сказать о нем
дурного. – Закладка города. Камень и бронза. Огни
терновника перед рассветом там оголили валуны,
зеленые и скользкие, как чрева капищ или сточных канав,
и мореплаватель, застигнутый дымами, вдруг увидал, что вся
земля, от основанья и до вершин, переменила лик (расчищены
огромные просторы, запруды родниковой воды в горах, и видно
далеко).
Так город был
