— А вы кто? Что делаете здесь?
— Погост сторожую! Как же ты умудрился навещать могилы сранья? Нешто всерьез пожалел вертихвостку? Бабье убивать надо! Всех до единой изничтожить, сучек! Чтоб духом ихним не воняло на земле! Будь моя воля, я бы этих курвищ скопом в одном болоте утопил! А ты печалисся по ней? Не иначе, как резвился с ей, с пропадлиной?
— Зачем наговариваете на покойную? Хорошей матерью и женой была. Никого не обидела! А вот ее погубили непонятно за что, — вступился за убитую Рогачев.
— Ни за что не гробят. Выходит, напрокундила шельма, А живые сродственники молчат. Так завсегда бывает. Каждую бабу, пока жива, стервой да сукой зовут. И только мертвую голубушкой величают. Потому как рот закрыт и руки связаны! — сказал старый, застегнув штаны.
— Женщин так ненавидите?
— А с чего б иное? Вот, говоришь, зашибли бабу? И верно утворили! Шкуру с них с живых снимать надоть. Кнута с руки не выпускать.
— Вы что-нибудь слыхали об этом убийстве? — спросил следователь.
— То как же? Все ухи продудела деревенщина.
— А посторонних не видели? Здесь как раз дорога мимо вас идет. С самой трассы в деревню. Может, приметили кого? Из своих деревенских вряд ли кто мог убить ее. Да и не только Катерину. Еще одна убита. Совсем ребенок — тринадцать лет ей было. А тут прохожему, как ни крути, все получается не миновать вас. Или, может, их двое было? — ждал Рогачев ответа, входя в сторожку следом за человеком.
— Для тебя эти бабы кто? Сродственницы?
— Потерпевшие.
— Ну во! А по мне — все лярвы!
— А как же сторожуете?
— Все из-за них, окаянных, спрятаться пришлось. Чтоб не сыскали и не взяли за жопу.
— От кого прячетесь? От милиции? Или от баб?
— От всех разом!
— С чего так? Не бывает, чтоб все виноваты остались, а вы ни при чем! — не поверил Рогачев.
— Дурак ты! Видать, самого еще не клевал в задницу жареный петух? Вот и хорохоришься. О правде болтаешь! А где она? Ее придумали наши деды, пока не стали женатыми и не выпустили в свет этих окаянных баб! Правда, увидев их, с земли сбегла! Это тебе верно сказываю! Худшего отродья в свете не было! И случись… До единой истребил бы, не пощадив никакую!
— Как же зовут вас? — полюбопытствовал следователь, заподозрив сторожа в причастности к убийству Мартышки и Катерины.
Рогачев успел заметить, что сторож живет один. И что человек он сильный. Это подтверждало все его сложение. Да и руки — большие, жилистые, с мозолистыми ладонями. Этот не только женщине, быку шею свернет голыми руками. Ничем не обижен. Разве только внешность корявая.
— Никитой нарекли с рожденья. Да тебе-то что? Коль тут тебя зароют, не ты меня поминать станешь. А коли пришел место загодя приглядеть, единое скажу: тут нынче хоронить воспрещено. Ну разве еще пару стариков приму. Но баб — ни в жисть! Хочь на дороге нехай валяются!
— Так за что же ненавидите женщин?
— Их не за что иначе чествовать!
— Никита! А разве среди мужиков все путевые? Может, и мы виноваты, что в женщинах мало тепла осталось?
— Може, кто и повинен. Но не дите! С него кой спрос? А когда баба малого со свету сживает, разве то по-людски?
— Какая баба? Катерина? Или Женька?
— Эх, да что там! Тебе едино не уразуметь. Велика ли разница, кто с них? — отмахнулся человек. Налив в миску воды, накидал в нее сухие корки. Подождал, пока размокнут, и, добавив соли, размешал тюрю.
«Скудновато живет. А ведь не дряхлый. Не развалина. Сила и здоровье имеются. Почему же здесь пригрелся, на копеечную зарплату? Не с добра! От кого прячется?» — Вячеслав пытался понять сторожа.
Тот жадно ел тюрю. Не обращал внимания на Славика.
— Скажите, Никита, вы давно здесь живете?
— Скоро десять годов!
— А почему не в городе? Или в деревне? Скучно здесь одному. Целыми днями никого нет. Там хоть люди! Общенье какое-то!
— Я и дружусь с деревенскими! Вон Афоня. Самый что ни на есть наипервейший друг. Он мертвым, конечно, носит. А я понемногу беру. Не у всех, понятное дело. Иначе не знаю, как и жил бы. Раней Федот выручал. Нынче сам ослаб, вовсе состарился. Раней я его навещал, покуда там баба не объявилась. А у меня на их руки чешутся! — признался тихо.
— С чего?
— С самой голожопости меня забидели. Что называется с беспортошного возраста! И всю судьбину исковеркало бабье! На дух их терпеть не могу! Потому сам не оженился! И нынче разумею — все беды от них — лахудр треклятых!
Сторож сел возле печи, прижавшись спиной к ее теплому боку. На дворе — солнце каждую былинку греет. Заглядывает в окна, высвечивая всякий угол. А в глазах мужика сплошной холод и снежная метель бушует. Не дает покоя память.
Ох, как давно все это было… Тогда вот здесь, на месте кладбища, росли совсем другие деревья — сортовые яблони. И землю под этот сад пахал отец Никиты — фронтовик. Единственный во всей деревне кавалер всех трех орденов «Солдатской славы». Он был бригадиром тракторного звена. В кабине его трактора постоянно висел вымпел передовика. К нему со всей области приезжали журналисты и начальство.
Никитка всегда был с отцом. С раннего утра выезжал с ним в поле. Возвращались ночью или уже под утро тоже вместе.
Так случилось и в этот день. Мальчишка сел к отцу в кабину. Поехали. До самого обеда пахали спокойно. А тут — баба появилась в поле. Чужая. Попросила остановиться. Отец высморкался в вымпел передовика, не заметил фотоаппарата. Подошел к бабе спросить, что ей надо? Та сказала, что она корреспондент центральной газеты и хочет побеседовать. Но отцу было некогда. Он так и ответил:
— За болтовню не платят. Только за гектары! — и вернулся к трактору.
А вечером к ним приехали. Показали фотографию отца, сморкающегося в вымпел. Спросили, было ли такое? Что он ответил журналистке? Отец, беды не почуяв, рассказал все, как было. Его тут же затолкали в машину и увезли из дома. Навсегда.
Ни одной весточки от него не получили. Зато на всю деревню слух пошел, что отец Никитки в войну продался немцам и стал врагом народа. Что он сморкался на Ленина, нарисованного на вымпеле. А журналистку из самой Москвы даже матом послал. Ни за что!
С тех пор вся деревня от семьи отвернулась. Мать с пятью детьми надрывалась. Попробуй одной со всем управиться!
Никитка был средним. И каждое лето работал в колхозе, помогал семье, как мог. Вот и тогда собирал первый урожай яблок в колхозном саду. А уходя, набрал полную майку для младших детей. Выбирал спелые и красивые. Да не донес…
На самом выходе из сада поймала мальчишку бригадирша. Толстозадая, широколицая баба ухватила за ухо и заорала истошно:
— Держи вора! Контра жиреть вздумала на наших мозолях! Ишь выблядок!
— Сама шлюха! Я видел, как ты с председателем колхоза в стогу сена голая была, — выдал бабу при всех. И та не простила…
Никитку подняли с койки среди ночи. Пинками выбросили из дома не проснувшегося. Запихнули в машину и повезли куда-то.
За эти яблоки из колхозного сада, каких малыши так и не попробовали, дали ему пятнадцать лет. И отправили на Колыму.
Пока осудили, а потом везли, гнали этапом, прошло полгода. За это время умер Сталин.
— Ну, пацанва! Скоро вас отсюда выметут! Всех под жопу наладят! — говорили зэки.
— Куда?
— Почему?
— За что? — пугались дети, переставшие верить в справедливость.
— Новая власть придет!
— И что от ней ждать?
— С народом заиграет! Это, как пить дать, верняк! Да и что за вина у вас? Смехотища! Вот мы — банки, магазины грабили. А и то по червонцу получили! На пятак меньше! Слышь, Никитка! Мать твою! Баб не стоит высвечивать! Лопух! Увидел, постремачи, когда одна останется. И завали в тот же стог. Уделай так, чтоб ходить не могла!
— Я, когда выйду, все рыло ей побью! — грозил Никитка.
— Лопух! Я о другом! Оттрахай дуру так, чтоб нараскоряку год ползала! Допер?
— Она старая! Такую только урыть! — злился Никитка.
Весь первый год в зоне он был в «шестерках» у шпаны. Их даже на Колыме собралось целых два барака. Они не брали Никитку на работу, заставляли управляться в бараках.
Вместе с двумя такими же, как сам, он вытаскивал с нар завонявшихся мертвецов. Зэки, хоть и шпана, умирали в зоне каждый день. От холода, от болезней, от побоев…
— Эй! Микита! Этих троих покуда не выволакивайте! Под них еще по пайке хлеба получим! Остальных выгребайте! Смердят несносно! — велели зэки.
Вытащить покойников, вынести «параши», принести воды, убрать и протопить в бараке — было обязанностью пацанов. Они воровали для шпаны хлеб и заварку чая на чифир, курево и теплую одежду в бараке у работяг. Когда пацанов ловили, их били не щадя. Не удивительно, что через три года из всех шестерок в зоне остался лишь Никитка. Он запросился на общие работы. Но его не хотели брать:
— Слабак покуда…
— Пупок развяжется!
