— Так иху мать! Крути всех в штопор! Чтобы знали, с кем дело имеют! Теперь не раз пожалеют о той вечеринке! Вишь, как оно приключилось? Теперь сами не знают, как срань зализать. А ты стой на своем. Не поддавайся, не уступай. Увидишь, и как та гордячка сломается! В ноги поклонится! Сама свиданку назначит тебе!
— Да ну! Быть не может! — не верил Никита.
— А вот увидишь! Так бы и Торшину стоило проучить. Не кулаком, не огнем! И тоже сломалась бы за милую душу. Я больше половины деревни вот так проучил, когда меня из-за непутных баб судили-рядили. Нынче пасти боятся отворить. А ведь половину бабенок перетискал! И молчат. Куда деваться. Вот так и ты! С бабой не скандаль. Проучи окаянную! Заставь ее твои портянки лизать.
— Эта не будет!
— Чего? Еще как! Все они одинаковы!
…Время шло к концу лета. И молодежь деревни уже не знала, как уломать Егора и Никиту перевезти с лугов сено. Ведь вот-вот пойдут дожди! И тогда кто-то подсказал послать к Никите Лильку.
— Не пойдет она! Гордячка!
— Будет на плечах дрова из леса носить. А с сеном как справиться?
Лильку долго не уговаривали:
— Тебе-то ладно! Во дворе одна полудохлая корова и дом — курятник. А у нас по две-три коровы! Вязанками
не натаскаешь. Из-за тебя подрались. Иди теперь. Одна за всех постарайся.
— Гля, Никитка, кто тебя зовет! Вишь, клешней машет. Золотуха собачья! Я б тя проучил! Ты б у меня по струнке плясала! Смотри, парень! Не сдавайся! Держись изо всех сил! Пусть знает гнилушка, что дальше нашеста нету бабе места! Понял? Не растай перед рахиткой!
Никита не спеша вышел из трактора. Лилька пошла навстречу.
— Что надо? — остановился в нескольких шагах.
— Поговорить хочу.
— Мне некогда! — повернул к трактору.
— Никит! Ты что? Дикарь? Иль боишься меня?
— С чего взяла? Рылом я не вышел даже рядом с тобой стоять!
— Прости! Нам слишком много лишнего рассказали о тебе!
— Кто?
— Из твоей деревни!
— Моя деревня — здесь! А за спиною — зоны. Но даже там никто обо мне не скажет ни одного плохого слова…
— Никита, все мы ошибаемся, — подошла она совсем близко. — Нам говорили, что ты хотел убить. Это верно?
— Там, на вечеринке, я никому не сделал ничего плохого. За что меня так отходили? Ведь и убили б, если б не вмешались старики. Скажи, за что? Разве я кого-нибудь обидел?
— Ты обозвал меня.
— А разве ты не заслужила?
— Лучше б избил, чем назвал уродкой. Неужели я вправду безобразина? — налились слезами глаза девчонки.
— Эх, Лилька! Есть уродство страшней внешнего! Его красками не замажешь. Оно изнутри прет. Ничем его не остановить. Оно калечит судьбы многих. Я знал такую с детства. Она действительно безобразна. И ты в тот день напомнила мне ее. А ведь я любовался тобой, как цветком. Будто мальчишка, готов был верным барбосом лечь у твоих ног. А ты, как крушина. Лишь с виду пригожа. Но ни тепла, ни сказки в твоей душе не осталось. Будто не я, а ты все на северах поморозила.
— Никитка! Поверили мы…
— А что изменилось с тех пор?
— Ты оказался совсем не таким! Ты сильный.
— Я или трактор?
— Язвишь? А зря! Я не за трактор прошу. Меня прости! Ведь и ты ошибался и не сдерживался.
— За свое наказан!
— Ты что ж? Хочешь сказать, что и мне надо пройти через Колыму?
— Тебе не выдержать. Да и зачем крайности? Можно и в своей деревне жить хуже, чем на Колыме, что вы пытались мне устроить, но не удалось. Я уже прошел свою трассу. Она позади. Не приведись кому из вас попасть туда — сковырнетесь мигом. Чижики желторотые. Говори, что хочешь? Сено, дрова подвезти? Ладно! Поможем! Сделаем! Только не смотри на меня так, словно влюбилась! Все равно не поверю!
Лилька покраснела до корней волос. Она не знала, что ответить, и спросила тихо:
— А почему не поверишь?
— На Севере мало цветов. Там вечная мерзлота. Не растут цветы на холоде. На Севере не говорят о любви. Ее доказывают жизнью, долгими годами.
— И все равно не верят?
— Если растает лед и на сугробах зацветут цветы, может, тогда.
— Никитка! Ты слепой дурак! — услышал вслед…
— Дураком станешь, если поверишь вертихвостке, — сказал ему Егор. — У ней есть парень — в армии нынче служит. Эта шалава ждать обещалась. За его и выйдет. А тебя в дразнилки пристегнуть норовят. Ежели ее тот ухажер попытается характер показать, она тобой грозить станет. Все они лахудры такие. Не верь ни одной!
Никита, услышав такое, совсем перестал обращать внимания на девок:
— Выходит, меня в запасные прочили. На всякий поганый случай? Ну уж не обломится, — решил он. И хотя слово свое сдержал, привез Лильке дрова и сено, но в дом не вошел, даже на крыльцо не ступил.
Наблюдая за ним, Егор решил отвлечь племянника от девки насовсем.
— Может, навестим твоих в Березняках? Нынче рот разинут — не пропал, на свои заработанные живешь. У них угол не просишь. Одет и обут не хуже председателя колхоза. Да и мать пора проведать. Сдается мне — лихо ей у Дуньки. Всяк кусок помечен. А пенсия у мамани, мне не говорить, — слезы, да и только. Не столь душа остыла, сколь дочки боится. Давай съездим!
И в ближайший выходной, выпросив коня у председателя, поехали в Березняки, заложив в сани мешок муки, сало, банку меда.
— Оно хоть и родня, а без гостинца неловко, — объяснил Егор.
До Березняков оставалось километров семь, когда увидели впереди на дороге бабу. Она оглянулась и, приметив лошадь, посторонилась, уверенная, что ее обязательно возьмут и подвезут.
— Торшиха! — узнал Никитка. И попросил Егора, — не бери суку!
Но баба успела закинуть в сани сумку и закричала:
— Да тихо вы, шальные! Куда так гоните?
Егор слегка притормозил, хотел выбросить сумку из саней, но баба мигом заскочила в сани и только тут разглядела Егора. Никиту не узнала:
— К своим едешь? Что ж так редко бываешь? Бабка ваша из больницы не вылезает. Того гляди помрет. Сколько детей нарожала, а живет хуже, чем в прислугах. Где нынче ее Никитка? Небось сдох в какой-нибудь зоне? — не приметила, как дрогнули плечи человека, сидевшего рядом с Егором.
— Чего ему сдыхать? Живет на воле уже какой год, работает. И получает хорошо. Оно вот скажи-ко мне, за что ты его так люто невзлюбила? За яблоки?
— Эх, Егорка! Да не в них дело. Что мне, жаль колхозных? Да хоть машину бы увез, промолчала, если б он не осрамил меня на всю деревню. А ведь было! Сказал, гаденыш, что видел меня с председателем в стогу сена! Сколько я перенесла, никто того не знает! А коль разобраться, кому какое дело?
— Не темни, баба! Он про то сказал, когда ты его за ухи на люди выволокла, осрамила. Если б этого не случилось, и малец смолчал.
— Не надо, Егор! Еще его отец — твой брат, чуть где меня увидит — зовет шлюхой, председателевой подстилкой. Я и озлилась. Ты сам не мальчик, знаешь, как таскаются замужние. И никто им слова не скажи. Меня, одиночку, приметили. Никитка и взял пример с отца. Но ведь теперь, небось, знает, что не стоит бабу вот так срамить. Любая теперь за себя горло вырвет!
— Даже мальцу? — повернулся Никитка.
— Батюшки! И впрямь живой! Совсем как старик! — повалилась в сани Торшиха. Пообещала, ухватившись за сумки:
— Тебе еще тот день не раз отрыгнется, — и вывалилась из саней.
Нет, никто в доме не удивился тому, что Никита устроился у Егора, жив и обеспечивает самого себя.
Дуняшка нарочито не замечала брата. И только Егору жаловалась, как трудно живется семье.
— Нам на троих едва хватает. А тут еще мамаша. Никто, кроме меня, о ней не вспомнит. Ведь нас у нее пятеро, да всяк о себе думает. А я тоже не бесконечная! Вон Никитка приехал, как с витрины украденный. Мне же матери халат купить не на что. Что вы харчей привезли? Того добра у нас самих полная кладовка! — канючила баба.
— Поезжай в город, продай, получишь деньги!
— Я на базар? Я не торговка! — взвилась сестра.
— Никита, а когда ты свой угол заимеешь? Иль так и будешь до старости у Егора? — спросила мать.
— Пока у него. Дальше посмотрю!
Он заметил, как у матери выкатилась слеза и сбежала по щеке, упала на жилистые, усталые руки.
— Запилила Дунька тебя? Обижает?
— Тяжело ей. А и мне нелегко. Никому я не нужна, всюду лишняя. Нынче Дуня не токо себя и меня кормит, но и младших доучивает. Тому харчи, этим деньги, тем одежу. Где на всех набраться? А вырастут, спасибо не дождешься от них.
— На меня она не тратилась. Зато упреков целый короб высыпала. Да и тебя заела! — не выдержал Никита.
— А тебе жаль? — завизжала сестра. — Ну и забирай ее! Нынче увози! Ишь, сердобольный! По тюрьмам скитался всю жизнь, теперь тут разбираться приехал! Давай, бери ее! — выкидывала она на середину кухни вещи матери.
— Эй, Дунька, остынь! Убираться тебе придется! Мать хозяйка дома! И если кого выбросят отсюда, так только тебя! — заметил Егор. Дуньку словно коромыслом огрели. Она села на низкий стульчик, разревелась в голос:
