Едва сдерживая страдальческий стон, беру дрожащими руками протянутую куртку. Переодевшись, прячу волосы под капюшон и прощаюсь с Ильей.
– Может, тебя проводить? – обеспокоенно спрашивает он, недоверчиво глядя на амбала.
– Не надо. Отдыхай. Спасибо тебе за… все. Извини за беспокойство!
– Все нормально, – заверяет он, сжав мою руку. – Напиши потом.
Натянуто улыбнувшись, киваю и, дождавшись, когда за ним закроется дверь квартиры, на деревянных ногах иду следом за моим конвоиром.
Мне страшно. Безумно, дико, невыносимо страшно. Если Долгов сорвался среди ночи, дело совсем дрянь. И я убеждаюсь в этом, выйдя на соседнюю улицу.
Серёжа курит возле машины и смотрит на меня так, что по телу пробегает нервная дрожь. В который раз за последние десять минут жалею, что не ответила на его чертов звонок.
В машину садимся, ничего друг другу не говоря.
– Что ты здесь делаешь? – не выдержав напряжения, спрашиваю тихо, когда трогаемся с места. Я стараюсь не смотреть в его сторону, но чувствую на себе его пристальный взгляд, обжигающий кожу.
– По – моему, это я должен спрашивать, что ты забыла в два часа ночи в квартире этого додика. Тебе совсем его не жаль? Или наоборот, так жалко стало, что ты решила ему дать? – издевательски осведомляется он.
– Ты в своем уме?! Что ты несешь? – перевожу на него возмущенный взгляд, хоть и понимаю, что он имеет полное право так думать. Нужно было сразу ехать домой, а не фильмы смотреть.
– То и несу, на что даешь поводы, – отзывается он холодно и с неприятным смешком добавляет. – Вы, бабы – народ жалостливый, так что расклад вполне реальный.
– Нет никаких раскладов! Я просто приехала его попроведовать и поговорить. Да, уснула, пока смотрели фильм, но.... Мы не более, чем друзья.
– А-а вон оно что, – смеется Долгов, качая головой с таким видом, словно услышал непроходимую глупость. – Вот лучше бы ты не подставляла бедолагу лишний раз.
– Он не бедолага – это во-первых! – вспыхиваю от негодования и злости, вспоминая состояние Ильи. – А во-вторых, если ты еще раз…
– Тогда не давай ему надежду своими «дружбами», чтобы мне не приходилось разгребать твои глупости! – отрезает он, повысив голос, отчего сердце ухает с огромной высоты и по коже пробегает мороз. – Никакой дружбы между бабой и мужиком быть не может! Особенно, когда пацан обрывает твой телефон и таскается с вениками. Ты что, совсем дура? О чем ты, бл*дь, думаешь, я не пойму?
– Прекрати на меня орать!
– Так ты не выводи! Че это за херня такая – не брать телефон? Я кто по-твоему? Мальчик звонкий, резвый, чтобы бегать за тобой по всему городу?
– Ну, не бегай, я тебя не прошу. Сиди дальше рядом со своей Ларисой!
– *б твою мать! Да сколько можно?! Одно да потому, одно да потому! – откинувшись на спинку сидения, обессиленно хохочет он. – Вот врюхался-то!
Это последнее замечание вкупе с хохотом задевает особенно сильно и, хотя понимаю, что надо бы прикусить язык, все же сквозь слезы запальчиво бросаю:
– Ну, давай расстанемся, и заживешь спокойно. Все равно не любишь, чего мучатся -то?!
– Если б я тебя не любил, послал бы на х*й после первой же выходки! -то с какой злостью он это произносит, словно лучше застрелиться, чем иметь со мной дело, доводит меня до такого состояния, что я перестаю себя контролировать и выплевываю то, что давно накипело:
– Если бы ты меня любил, то послал бы свою жену, бизнес, да все на свете!
– Да что вы говорите?! Как это удобно, списывать свой еб*нутый, истерический характер и эгоизм на то, что я женат. Но я не спорю, я -мудак. Ну, а ты -то? Сидишь тут, заливаешь мне про то, какая должна быть любовь. Ты –то сама хоть как-то ее проявила по отношению ко мне? А то то, что я должен – это ты прекрасно знаешь, но мне вот интересно, ты хоть раз задумалась, что и ты тоже что-то должна? Или, по-твоему, вот эти твои истерики, взбрыки, сопли – это вот именно то самое, что мне необходимо во всей этой мясорубке?
Я не знала, что ответить на его упрек. Он подействовал на меня, как ушат холодной воды. Сначала по инерции хотелось, конечно же, возмутиться, вот только довод у меня был всего один. И я вдруг с удивлением обнаружила, что настолько культивировала этот довод, что забыла обо всем остальном. Я будто утонула в болоте своей жертвы и жалости к себе, и сейчас, вынырнув, обернулась назад, и не узнала себя.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я увидела свою мать. Она тоже никогда ничего не замечала дальше собственного носа и готова была на все ради того, чтобы отстоять свою позицию. Иногда мне даже становилось жаль папу Гришу, когда она кричала, а он был настолько уставшим, что просто молча слушал её ор. Я тогда все время думала, что никогда не буду такой женщиной. Что я не настолько дура, чтобы пытаться решить проблемы, истеря и топая ногами. Мне казалось, что я буду понимать своего мужчину, чувствовать и действовать, исходя из общих интересов.
Увы.
Реальность снова больно щелкает меня по носу, и главный ужас любой нормальной женщины – стать той, которая постоянно кричит и скандалит, – оказывается, давно воплотился в мою жизнь.
Говорят, если кричишь – значит ты уже проиграла. В своих собственных глаза, в глазах своего мужчины, в восприятии мира в целом. Пожалуй, это правда. Но я не хочу проигрывать, не хочу кричать и быть такой же, как мама.
Я хочу снова, как летом, просыпаться счастливой, сгорая от предвкушения и радости, хочу с сумасшедшим восторгом и волнением бежать к Долгову на встречу, рисовать его украдкой, петь с ним Металлику, болтать обо всем на свете, флиртовать напропалую, дразнить, заниматься любовью, а ночью, в тишине своей комнаты прокручивать с улыбкой нашу встречу и засыпать, мечтая о нашем совместном будущем.
Честно, лучше бы я не знала правды ни о нем, ни о его семье, ни о себе самой. О той части себя, что лезет из меня под гнетом обстоятельств, ибо, что с ней делать я просто не знаю.
Тяжело вздохнув, перевожу взгляд на пролетающие за окном тускло-освещенные улочки, и тихо признаюсь:
– Я не справляюсь, Серёж. Не получается. Да, я знала, когда соглашалась, что у тебя семья, бизнес и что будет тяжело. Но я не понимала, насколько. Не знала, что меня будет наизнанку всю выворачивать. Каждый раз, когда ты возвращаешься домой, я будто часть себя отрываю. Ты после наших встреч живешь своей привычной жизнью, а я…
– А с чего ты взяла, Насть, что я живу своей привычной жизнью? – возражает вдруг он.
– А как? – повернувшись, смотрю на него и только сейчас замечаю, какой у него уставший, вымотанный вид.
– А ты, как думаешь, если я весь вечер названиваю, как одержимый придурок, а после срываюсь к тебе посреди ночи? По-твоему, это, потому что мне так ох*енно живется своей «отлаженной, привычной жизнью»?
У меня, конечно же, вырывается ироничный смешок, на что Долгов отвечает понимающей ухмылкой.
– Ты права, это смешно требовать понимания, учитывая положение вещей, которое я сам создал. Но я просто хочу, чтобы ты знала, мне все это тоже далеко не в кайф. Настолько, что я больше не хочу возвращаться в свой дом. Меня все там раздражает. Я за*бался! Настолько, что хочешь верь, хочешь – нет, даже дети уже не держат. Но я не могу сейчас развестись, Насть. Не могу! – чеканит он по слогам с такой бессильной яростью, что я оставляю едкий ответ при себе. Долгов же продолжает. – И вовсе не потому, что мне так удобно или плевать на твои чувства. Я бы и сам с удовольствием им поддался: купил бы нам с тобой домишко в Хэмптонсе на берегу Атлантического океана, и послал бы все на хер. Но помимо чувств, Насть, есть еще мои двадцать лет труда. Очень тяжелого труда! Которому я отдал всю свою молодость. Понимаю, тебе очень хочется широких жестов, подвигов… Но я обычный мужик с примитивной логикой, для которого подвиги – это победы и достижения. Слить же в унитаз половину своей жизни – это значит сломать себя через колено. Ты таких от меня подвигов хочешь? Думаешь, после этого мы заживем счастливо и спокойно?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
