– Можно скинуть на Назарчуков, им это тоже выгодно.
– Надо обмозговать.
– Обмозгуем, конечно. Но, думаю, ты и сам знаешь, самым эффективным, беспалевным вариантом было бы приобщить к делу твою художницу.
– Я тебе последний раз повторяю: эта тема закрыта! Больше даже не смей заикаться! – обрывает Сережа, но не успеваю облегченно выдохнуть, как его сестра с возмущенным смешком парирует:
– Не сметь?! Ты меня с кем-то из своих холуев перепутал, кажется.
– Ни с кем я тебя не перепутал. Не цепляйся к словам, суть ты поняла.
– Я-то поняла, Серёж. А вот ты, видимо, все никак не вкуришь. Если не мы, то твою Настеньку возьмут в оборот Елисеев с Можайским. Если ещё не взяли…
– Ой, только не начинай этот бред!
– О, ну, конечно, бред! Сначала все документы из-за неё переделываем, теперь – от Измайловских с Ореховскими ждем приветы. А дальше что? Мы вот сейчас с тобой откровенные разговоры ведем, а она у тебя где?
– Ты на время смотрела? Спит она.
– Да? Ты уверен? Я вот не удивлюсь, если стоит неподалёку и греет уши, а может, даже запись ведёт. И потом чуть что, на нас все свесят.
– Ага, всенепременно! Зойка, тебе с твоей фантазией надо детективы писать, – смеётся Долгов.
До меня же только доходит смысл сказанного. Испуганно отпрянув от двери, сглатываю тяжело. Привычный мир переворачивается на сто восемьдесят градусов, и я тону в этой неприглядной, жуткой реальности.
– А тебе пора бы уже не членом думать, а головой! – продолжает меж тем Зоя Эльдаровна. – Либо уже заставь ее оборвать все связи с семьей, либо избавься от неё! Иначе…
– Иначе что? – уточняет Долгов вкрадчиво, отчего у меня мурашки бегут по телу, а потом и вовсе внутри все холодеет, когда его сестра агрессивно цедит:
– Иначе от нее избавляюсь я! Я не позволю из-за какой-то побл*душки похереть дцадцать лет труда!
Она еще что-то говорит, а я, зажав рот ладонью, едва не оседаю на пол от накатившего ужаса. Чувство, будто оглушило.
На ватных ногах, словно сомнамбула иду в спальню. А после в состоянии полнейшей прострации сворачиваюсь на кровати в позе эмбриона и, укрывшись с головой одеялом, пытаюсь осознать услышанное.
Конфликт между отчимом и Сережей, конечно же, не стал для меня открытием. Дома тоже постоянно упоминалось что-то не в самом хорошем ключе, но все это казалось каким-то… далеким что ли, и выглядело, как вполне себе здоровая конкуренция, теперь же становилось по-настоящему страшно.
За себя, за маму, за сестру, за Серёжу и Ольку с Дениской. Ведь если такие разговоры идут, то вряд ли в одностороннем порядке. Наверняка и отчим с Елисеевым готовят что-то подобное. И что самое ужасное – выхода нет. Их не остановить. Даже, если я сделаю какой-то выбор, это ничего не изменит. Я не перестану любить маму и сестру, также, как не перестану любить Долгова. Просить же его не причинять моей семье вред…
У меня вырывается невольный смешок.
Тоже самое, что просить развестись. Не настолько я ему, кажется, важна, не настолько любима.
От этих мыслей снова становится горько и хочется плакать, но в спальню заходит Долгов, поэтому неимоверным усилием воли беру себя в руки, проглатываю острый, как колючая проволока, ком в горле и закрыв глаза, делаю вид, что сплю.
Однако, когда Серёжа ложится рядом и аккуратно, чтобы не разбудить, обнимает меня, зарываясь лицом в мои волосы, боль становится невыносимой.
Прикусив губу, зажмуриваюсь изо всех сил и стараюсь не дышать, чтобы не дать рыданиям, рвущим грудь, вырваться наружу, но это сильнее меня. Тело предательски начинает дрожать, а слезы медленно скатываются в подушку.
– Настюш, ты плачешь что ли? – перегнувшись через меня, спрашивает Серёжа. Качаю головой, а сама утыкаюсь лицом в подушку и реву навзрыд. – Маленькая, ну ты чего?
Он разворачивает меня к себе. Закрываю лицо ладонями. Не хочу, чтобы видел. Не хочу, чтобы жалел и что-то спрашивал – ничего не хочу. Но кому это интересно? Уж точно не Долгову. Обняв, он всячески пытается меня успокоить, шепчет разные нежные глупости, а мне только хуже, особенно, когда начинает извиняться на свой топорный лад.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Насть, ну, что я опять не так сделал? Если из-за этого додика, то признаю, не прав. Не надо было лезть. А то, что херни всякой наговорил… Ну, придурок я импульсивный. Но ты тоже пойми, я же не железный, а ты будто специально у меня на нервах танцуешь. Ну, вот зачем это все надо был…
– Я слышала твой разговор с сестрой, – оборвав его на полуслове, признаюсь со всхлипом. И стерев слезы, убираю ладони с лица.
Долгов на мгновение застывает. Моментально помрачнев, сжимает челюсти так, что на щеках начинают ходить желваки.
–Насть, – тяжело вздохнув, начинает он говорить, но я не позволяю.
– Не надо ничего объяснять, Серёж. Просто… Если ты хотя бы чуть-чуть, хотя бы капельку любишь меня…
– Насть, ну, что за пафос?! – морщится он.
– Какой пафос, Серёжа?! – взвившись, словно ужаленная, подскакиваю я. – Твоя сестра пообещала избавиться от меня!
– Не выдумывай, никто тебя и пальцем не тронет. Но для этого мне нужно, чтобы ты всегда была на глазах у моей охраны, у меня под боком. Это уже не шутки, Насть, я не могу так рисковать, поэтому ты переедешь в отдельный дом и…
– Зачем? – вновь перебиваю я его. – Чтобы тебе было проще убрать мою семью?
– О, господи… – тянет он с досадой, но меня уже несет.
– Что «господи»? Что? Это моя мать и моя сестра! И если с ними что-то случится, я никогда! Слышишь?! Никогда тебе этого не прощу!
– Прекрати истерику.
– Прекратить истерику? – усмехаюсь я сквозь слезы. – По – твоему, это так просто, да? Ты сказал, и я в миг успокоилась, и перестала бояться.
– Тебе нечего бояться.
– Да неужели!
– Насть, чего ты от меня хочешь? – устало отзывается он. – Я просто защищаю свои интересы!
– Я понимаю, Серёж, – кивнув, смахиваю бегущие по щекам слезы. – И ты прав. Но если я вхожу в эти самые интересы, то пообещай. Пообещай, что с моей мамой и сестрой ничего не случится.
– Настя, я не могу… – начинает он возражать, но я вытягиваю руку, чтобы замолчал и качаю головой, захлебнувшись слезами.
– Неужели я настолько для тебя не важна? Неужели настолько?! – шепчу, глядя ему в глаза, хотя хочется кричать. Кричать во все горло. Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга, а потом он все же с шумом выдыхает и, покладисто кивнув, тихо произносит:
– Обещаю, маленькая. С ними ничего не случится.
Не знаю, почему, но я ему поверила. Глупо, конечно, и очень наивно, но что еще мне оставалось?
Я нуждалась. Отчаянно нуждалась хоть в каких-то намеках на серьезные чувства. Мне необходимо было услышать, что я для него не последняя в списке приоритетов; что я тоже что-то значу. Его обещание давало мне надежду на то, что у нас есть будущее; что все происходящее не просто грязная интрижка на стороне, а вынужденная обстоятельствами мера.
Понимаю, как жалко это все выглядит со стороны, но ничего не могу с собой поделать. Мои чувства к Долгову сильнее гордости, сильнее здравого смысла и даже сильнее инстинкта самосохранения, отчаянно вопящего “Беги!”.
Вместо этого я крепко обнимаю Серёжу, прижимаюсь к нему всем своим телом и втягиваю, как чокнутая фанатичка, терпкий запах его кожи. А после убаюканная его теплом и лаской, засыпаю.
На следующий день мы улетаем домой. Снова по-отдельности. Если честно, я этому только рада. От необходимости возвращаться в нашу убогую реальность, в которой нам нельзя даже пересекаться взглядами, меня накрывает болезненным, мучительным чувством безысходности и тоски. Из потаенных глубин просыпается моя вечная спутница – ревность, и меня рвет на части.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я ревную. Дико, отчаянно ревную ко всему, что окружает Долгова и к чему я не имею никакого отношения. Я ревную его к жизни без меня. К тому, что она вообще у него есть. Потому что моя собственная заканчивается в то самое мгновение, как только за ним закрываются двери аэропорта.
