её поймать, а горничная и не пытается, при хозяине она стоит в стороне и молча ожидает указаний. Чашка раскалывается.
Кэрри испуганно вскрикивает, её глаза наполняются слезами. Она сжимается, закрывает рот ладонями.
— Ты чего, Эрри? — теряется Дан. Он искажает её имя.
— Простите! Я не хотела!
— Это всего лишь чашка, — продолжает не понимать Дан.
Если честно, я тоже не понимаю остроты её реакции. Но я видела, как жили дети, как цеплялись за старьё.
Дан быстро сбегает вниз.
Я пытаюсь приобнять Кэрри, но она уворачивается.
— Простите-е-е.
Я понимаю, что девочка уходит в истерику. Дан, видимо, тоже это понимает.
— Эй, — повышает он голос. — Эрри, смотри, как я умею.
Он добивается того, что Кэрри поднимает на него глаза.
Дан подхватывает чайник и швыряет его об пол.
Кэрри не просто вздрагивает. Она подпрыгивает и шарахается назад, с ногами оказывается на белоснежном диване, пачкая его уличной обувью. Я смотрю на неё в лёгком ступоре. Я могу понять, почему она испугалась за чашку — без денег новую не купить. Но почему она испугалась разбитого чайника?!
Чего она испугалась?
Дан становится очень серьёзным. Он шагает к дивану и одновременно присаживается на корточки, оказываясь ниже Кэрри.
— Всё хорошо, Эрри, — заверяет он.
— Кэрри, — поправляю я.
— Ты здесь гостья, Кэрри, — Дан не отвлекается на меня, но исправляется. — Здесь тебя никто не тронет. Здесь ты в безопасности. Тебе понравился горячий шоколад? Давай попробуем разные? С ванилью, с миндалём. С мороженым, м?
Я наблюдаю с всё большим и большим удивлением. Какая-то очень простая воркотня, которая мне бы и в голову не пришла, успокаивает Кэрри. Испуг сменяется любопытством:
— А что такое мороженое? — спрашивает она.
Всё… было настолько плохо?
Но ведь дети осиротели относительно недавно, когда Марк уже был достаточно смышлёным, чтобы начать добывать еду, а их жильё в среднем городе выдавало, что семья не бедствовала. Почему родители никогда не угощали девочку мороженым?!
— Это как горячий шоколад, только ещё вкуснее, — объясняет Дан. — Энни.
— Да, господин.
Дан перебирается на диван, но он не пытается обнять девочку, садится на расстоянии от неё и продолжает болтать, обещая ей перепробовать разные сладости.
Я чувствую себя лишней и сажусь немного в стороне. Ни влезть в их очень странную для моих ушей беседу, ни уйти я не хочу. Я словно обращаюсь в слух и зрение. Я не могла представить, что мужчина может настолько терпеливо утешать ребёнка. Если я, например, начинала плакать, то папа обязательно звал маму, и уже она спрашивала меня, что случилось. Нередко она говорила, что я плачу из-за пустяка и что хорошие девочки из-за пустяков не плачут. Я же хорошая девочка?
Так и тянет выкрикнуть, что я очень плохая, но я молчу.
Горничная приносит поднос, заставленный чашками.
— С ванилью, с миндалём, со взбитыми сливками, — перечисляет она. — С мороженым, с клубникой…
Кэрри оглядывается на Дана, и он, улыбаясь, подаёт ей порцию с мороженым.
— Спасибо! — она тянется попробовать, но замирает. — Ой, а вы почему не едите?
— Я не хочу, Кэрри.
Она расстраивается и отодвигает чашку:
— Тогда и я не буду, — вздыхает она.
Дан хватает первую попавшуюся чашку и делает демонстративный глоток:
— С тобой вместе я выпью. Энни, приготовь гостям комнаты в крыле.
— Да, господин.
Чтобы не расстроить Кэрри, я тоже беру порцию, хотя на меня почти не смотрят, чему я только рада. Только что моё представление о мире и жизни в очередной раз изменилось. Я увидела, как ещё бывает.
Когда горничная возвращается, Дан очень аккуратно отсылает Кэрри с ней — умыться, привести себя в порядок.
Мы остаёмся с глазу на глаз, и Дан молниеносно вспыхивает.
— Терпеть не могу эту приторную дрянь! — заявляет он мне и, крутанувшись на пятках, скрывается в глубине дома.
Я с недоумением смотрю ему вслед. Зачем мне знать, что ему не нравится шоколад? Мне, кстати, нравится, и я с удовольствием допиваю не только свою порцию, но и вторую, с клубникой.
Ждать, когда за мной спустится Энни, я не вижу смысла. Едва ли она единственная служанка в доме, а значит, я найду, кто меня проводит. И не в выделенную мне комнату. Хотя за окном вечер, и я устала после тяжёлого дня, я не смогу расслабиться, пока не вернётся Марк. Чем бестолково шарахаться от стены до стены, ежеминутно выглядывая в окно, лучше пойти в библиотеку.
Снять концертный зал — это отлично.
Но с чем я буду выступать?
Пока я буду ждать, я сочиню первую пару песен. К концерту же надо подготовить минимум десять.
Глава 26
Отыскать библиотеку не составляет труда — меня послушно провожает случайная горничная.
Мне не нужны книги, я сажусь за рабочий стол, где меня ждут писчие принадлежности и стопка листов бумаги. Дан модник до корней волос — писать мне предстоит серебряным стилом, увенчанным лунным камнем, а бумага хрусткая, белая, будто срез с сугроба, сияющего в солнечных лучах.
Бумага настолько красивая, что я не сразу осмеливаюсь прикоснуться, но всё же ставлю точку.
О чём я хочу петь?
Уж точно не о луне.
Ответ приходит из глубины души и мгновенно, едва ли не раньше, чем я мысленно завершаю вопрос. Я буду петь о свободе и об исполнении желаний. Это то, о чём я действительно хочу рассказать миру.
Первая песня будет называться…
— Я в клетке, но расправлю крылья, — вместо названия получается первая строка. Ну, пусть называется по первой строке.
Я продолжаю писать.
Строчки не ложатся ровно. У меня получаются обрывки фраз, сбитый ритм, провалы рифмы, но я не задумываюсь, выплёскиваю на бумагу всё, что приходит на ум. Мне нет нужды писать набело, потом из обрывков я соберу песню.
Волнение за Марка не исчезает, но я увлекаюсь настолько, что не отвлекаюсь, и отрываюсь от исписанных листов лишь когда со стороны окна раздаётся стук колёс по мостовой. Я поднимаюсь и подхожу к стеклу, выглядываю. Библиотека располагается в угловой комнате — вид открывается на проулок и на улицу. Прильнув, я вижу, как экипаж останавливается перед парадным входом, и наружу выпрыгивает мальчишка. Издали в темноте, развеиваемой магическими светильниками, я вижу только силуэт, но у меня ни малейших сомнений, что вернулся Марк. Сколько времени прошло? Думаю, достаточно. Листов я
