смотреть или не смотреть. Я только Айтугану рассказал потом, и то в общих чертах.
А Лис говорил – я бесчувственный, бесчувственно говорил.
Леша. Он не говорил ничего подобного, ты придумываешь. Сочиняешь все.
Маша.
– Скажи честно – я правда бесчувственно говорил? Хотел бы сказать, что нет, что точно нет, но, знаешь, в тот момент я на самом деле ничего не чувствовал. Вот ничегошеньки, только что-то мокрое, холодное, мерзкое, будто вспороли живот и напихали тряпок, будто я стал животным, пушистый мертвый зверь из Музея природы. Но ведь ты заставила меня вычеркнуть его из жизни, когда всплыла отчего-то снова эта история с уазиком, когда ему дали срок за преступную небрежность, повлекшую за собой… вот это все.
Ты была в Музее природы?
– И я снова виновата?
– Маш. Ты была в Музее природы? Я же простое совсем спросил.
– Если ты имеешь в виду Дарвиновский, то мы давным-давно туда Женю водили, не помнишь разве? А потом она сказала, что была с классом, хорошо помнит все залы. Но только нам и втроем интересно было.
– Нет, не Дарвиновский, а обычный провинциальный музей, краеведческий, наверное, да, краеведческий, где стоят все эти лисы со стеклянными глазами, тусклым мехом, где вечно бегут зайцы, а лапы у них вывернуты неестественно, по-настоящему никуда бы не убежали. И не убежали. Интересно, их специально убивают, чтобы отнести в музей, или это несчастье, несчастный случай?
Так вот, мне казалось, что это я такой мертвый несчастный заяц с тряпками и ватой внутри, вывернутыми лапами, деревянным каркасом вместо костей – ты ведь знаешь, как делают такой? То есть все, что наблюдают посетители, уже давно не настоящее. Ни глаза, ни даже нос влажный: не влажный, трогать нельзя, запрещено трогать экспонаты. Но если и потрогаешь, нос будет сухим, совершенно неживым.
Ты знаешь, что из Белки и Стрелки тоже чучела сделали? По мне, так лучше как Чайка и Лисичка – огонь, запах дыма, а потом и нет тебя. Чем дерево и бумагу всю жизнь чувствовать, разве нет?
– Ты все перепутал, они не там.
– Я знаю, но просто так всегда было Лисичку жалко, а у Белки и Стрелки вроде как все получилось – нет, ничего не вышло хорошего, когда вот так стоять остаешься.
– Мне вовсе не показалось, что в твоих словах не хватало чувства. По-моему, ты был искренним и убедительным.
Нет.
Я был зайцем с тряпками внутри.
Мне полагалось высказаться, защитить его. Пускай он, оправдываясь, и сказал, что это наверняка нажали дети, потому что они всегда боролись за лидерство, за внимание, и что он, как человек с педагогическим образованием, конечно, мог и должен был это предвидеть.
Ну и ладно, что он так сказал. Ведь не мне же дали пять лет, а нужно слабого, виноватого защищать.
1995
К вечеру пошел дождь, и эти новенькие бестолково носятся по поляне – хочется взять в охапку и распихать по палаткам, но нельзя: надо приучить, что ничего под дождем оставлять нельзя, а обувь нужно под внешний полог поставить, чтобы не намокла.
Вот и носятся.
Хорошо носятся, черти.
Вон один, полуголый, глупый, зато в шапке с помпоном – и кто же его шапкой летом снарядил, интересно знать? Не иначе как сам взял из вещей, когда собирался по списку, никто не подсказал. Ты что же, дурачок, мозги вскипят, если так делать будешь. Но он носится под дождем, маяча голой спиной и грязновато-красным полотенцем на бедрах, наверняка не успел плавки на штаны переодеть, а мы с самого начала запретили голышом по поляне шляться. Это внизу, у моря. Тут у нас вроде как город, самый дорогой приморский ресторан. И они верят, хотя некоторые и смеются – какой же тут ресторан, когда мелкие дежурство по кухне опять завалили, кашу пересолив так, что есть больно? Мелкие переглядывались, виноватились.
А кашу все равно съели, хоть и морщились. Лис велел потом воды больше пить.
– Эй, – вспоминаю, – Тоха, давай-ка в палатку, все уже, хватит. Простудишься.
– Да я не… – перекрикивает шум дождя, – я просто вещь одну потерял здесь, на поляне.
– Потом найдешь.
– Я не могу потом, потом… Потом ребята набегут, и тогда уже не найдешь.
Но меня побаивается, останавливается. У меня лицо мокрое, мокрые плечи, вытираю глаза, а то не видно. Мы одни на опустевшей поляне, все попрятались. Нижний лагерь – в палатки, Верхний – в бытовки, а то и в домики. Вообще в домике только Лис постоянно жил, Айтуган и я. Даня еще раньше, но где он теперь, Даня.
– Ну хорошо, – начинаю терять терпение, – а что это за вещь? Давай быстро вместе найдем, а то мне тоже не больно-то нравится тут стоять.
– Это… ой, – сквозь громовой раскат, – вот гудит-то, страшно. Гремит.
– Да, не по себе. Но ведь вы наверняка учили в школе про электричество – значит, знаешь, что здесь, не на самой высоте, мы в безопасности. Да и маяк недалеко, на нем есть громоотвод. Да он и сам – огромный громоотвод, если так посмотреть. Не бойся.
– Да я это… не боюсь.
Но мальчик стоит, не уходит.
– Ладно, давай говори, что уж там.
– Никому не скажете?
Мальчик первого года, меня видел мало, не думает пока, что это мне могут рассказать.
– У меня там нож.
Нож?
Нож.
– Ладно, иди в палатку.
И он бежит, поднимает брызги. Иду, нагибаясь за каждым размокшим в жидкой грязи предметом. Вот кружка, а вот просто трава, остальное прибрали; все-таки многому успели научить. Через секунду опять вижу Тоху – несется, в руках что-то. Гляжу – а это коричневый непромокаемый плащ, мой плащ, как на заборе повесил, так и поленился возвращаться, а потом и вовсе забыл.
– Я же сказал – в палатку иди!.. – чуть повышаю голос.
– Вот вам… чтобы не промокнули…
– Не промокли.
Что?
– Не промокли. Спасибо, Антон, – и, напуская строгость: – Я кому сказал – иди в палатку!
– Да, но я чтобы… чтобы вы не заболели.
– Я никогда не болею.
Раскат грома, верхушки деревьев колеблются, сомневаются.
– Как это?
– А вот так. У меня такая способность – даже если ноги промочу, даже если вокруг все шмыгают носом. Если с каким-нибудь ребенком в поликлинику приду и буду целый день сидеть среди больных.
– Шутите, – моргает недоверчиво.
Разворачиваю плащ, набрасываю на плечи мальчика.
– Тебе нужнее.
– А там все равно… все мокрое.
– Но ничего, даже самое мокрое может сделаться еще более мокрым, – стараюсь неловко пошутить, но он не верит, разглядывает исподлобья.
Тогда делаю страшное, самое смешное лицо, Тоха прыскает и исчезает, унося на себе коричневый плащ. Может, он догадается переодеться в палатке, и тогда плащ и на самом деле спасет до вечера.
* * *
– Никогда не простужаешься, серьезно? Да ты же сам рассказывал, что…
– Ну да, да, лежал с пневмонией, я хорошо помню. Но это потому, что бегал под дождем, довел себя до осложнений. Но вообще сам не знаю, почему сказал. Захотелось, чтобы он удивился, Тоха. Просто он забавный такой стоял с этим коричневым плащом, милый.
И ведь никто его не учил таким быть – из моего же интерната приехал, там все обычные, я точно знаю.
1995
Вскоре нахожу нож – складной нож с голубой потрескавшейся рукояткой, изогнутым лезвием. Пробую ногтем: не слишком острый, но банку тушенки, например, открыть можно. Вообще мы запретили ножи приносить на Поляну, совсем. Но как же, как же, как же можно открывать пресловутые банки, вообще жить в походных условиях, становиться мужчинами – без ножей? Потому что с самого начала решили, что технические, функциональные и некрасивые ножи всегда будут у костровых, у дежурных, но и все на этом. А замечательные, качественные, острые складные ножи мы будем – ну, не то чтобы дарить, а отмечать ими особые заслуги.
Кто-то собрал рекордное количество мусора на берегу – дарим, хлопаем по плечу. Носи как отличие, как погоны, хотя мы бы не стали такие сравнения использовать.
Помог другу в воде – не знаю, у кого-то ногу свело, знаю, так бывает.
Добровольно нес вахту несколько ночей подряд, подменил заболевшего или уставшего.
Получается так, что рано или поздно любой получит нож, поэтому мы с Лисом и стараемся, чтобы ножи были одинаковыми, хорошими, но очень простыми: потому что дело не в цене, а в жесте, в достоинстве. Это мы их так учили, чтобы поняли. А этот, с голубой ручкой, – не отсюда, вообще не отсюда. И слишком старый, чтобы быть подаренным ребенку. Ну, значит, контрабандой приволокли.
Так я, сжимая нож в руке и без памяти не пряча за спину, предстаю перед Лисом – зашел в командирский домик, наклонился, чтобы разуться, нож и выпал.
Лис на лавочке сидит перед открытой дверью, дышит дождем.
– Ты что это по лагерю
