— Она правша. Так же, как и ты, — напомнил я. — Ведь это было аргументом, который уберег тебя от ареста?
Джесс кивнула. Я прилег на кровать, чувствуя, что теплый виски вконец меня разморил. Она села рядом и заговорила тише, чем до этого:
— Есть еще кое-что. Когда убили Коула, Труди ведь тоже там была и что-то видела. Но она молчит. Все тут ополчились на меня. А Труди в стороне. Но в нашем детстве было кое-что… — Она тут же погрустнела.
— Расскажи о вашем детстве, Джесс. Труди не хочет об этом рассказывать, — попросил я, ощущая, как глаза мои начинают слипаться. Она присела рядом и поправила мне волосы. Я подвинулся так, чтобы ей было удобно запускать в них пальцы.
— Мы были очень разными девочками, — начала она. Я закрыл глаза и начал уплывать в сон.
Джессика. О первых поцелуях
Мне нравится та искрометность, с которой я выхватываю для себя события у повседневности. Только так и можно не сойти с ума. Я эндорфиновый наркоман или что-то вроде того. Происходящее впервые знаменательно. Первый чизбургер. Первое нижнее белье с чашечками. Первое «Привет». Первый поцелуй. С Гигом это случилось на обожженной солнцем стоянке. Похожей на картины Эдварда Хоппера красочной и безмятежной тревогой. Гиг хотел открыть дверь тачки. Та нагрелась, как забытая на плите сковорода. Но его руки дрожали, и меня завела эта дрожь. Ухватив за подбородок, я опустила его лицо так, чтобы можно было достать. И приросла теплыми губами к его — холодным, подрагивающим от волнения. Наш поцелуй был похож на смирение, которое рано или поздно испытывает осужденный на пожизненный срок. Каждый первый поцелуй имеет свой окрас. Поцелуй Санджая был как падение выигрышного мяча в лотерейный барабан: «плюмп» — и взрыв аплодисментов за кадром. Смесь восторга, азарта и случайного везения. Я коллекционер эмоций и могу назвать любую, мной испытанную. Однажды меня целовал подросток лет шестнадцати. В туалете «Макдоналдса». После того, как мать отчитала его при всем заведении за пролитый коктейль. Он целовал меня торжественно, словно Майкл Фелпс, отхвативший сразу восемь золотых медалей на Олимпийских играх 2008-го. Был у меня поцелуй с женихом на его свадьбе. Тот целовался шкодливо, как мальчишка, едущий зайцем на подножке трамвая. Целовал меня отец большого семейства на барбекю в парке. Свой поцелуй он аккуратно прикрыл клетчатой скатертью и спрятал в корзину для пикника. Целовал топ-менеджер с Уолл-стрит между бранчем и ланчем, и я знала, что я не больше цифры на его смарт-часах. Целовал неотесанный продавец в отделе радиотехники, и я заполняла собой все его пространство, словно эфир. Целовал знаменитый актер, а как будто бы себя. Целовал писатель, жадно, будто хотел достать из меня глубоко запрятанные истории. Целовал наркодилер, не понимая, что подсел. Целовал заправщик на заправке, а сам думал: «Лучше бы чаевые». Целовал ювелир, такой, какая есть, без огранки. Целовал пьяный незнакомец на улице, пытаясь найти во мне ось Земли. Да кто меня только не целовал.
Не целовал меня Рамзи. Уже второй раз были мы в шаге от падения. Почему падения? Этого я не знаю. Но я так чувствовала. Вроде бы ничего особенного, а есть ощущение передела. Какой-то черты, за которой новая пустота или новая наполненность — кто разберет. Рамзи был для меня точкой, поставленной на прямой. Страницей с загнутым краем в книге. Крошками на дороге, что оставил Мальчик-с-пальчик на тропинке лесной чащи. Я смотрела в эти голубые глаза, такие красивые. Глаза олененка Бэмби. Я готовилась пополнить коллекцию поцелуев. Думала, как это будет. Как первая радуга на ладошке? Как услышанная небесами молитва? Как ресницы, легко тронувшие щеку? Я ожидала нежнейшего чуда, но грубая рука Гига принялась тащить меня из палатки в самый неподходящий момент, словно нагадившего щенка. Всю дорогу до дома он молчал. Так же, не говоря ни слова, привел меня домой. Я была виновата. Нарушила все наши правила: «не влюбляться в объект, делать незаметно и ничего друг другу не рассказывать». Я разделась. Раздела его. Он был груб. Грубее обычного. Его руки царапали наждачной бумагой. Несказанные слова полосовали и развешивали на крюки мои страхи. Это был самый уродливый акт близости, потому что от близости в нем осталась только физическая «расправа». У нас бывали ссоры, агрессивное друг с другом обращение. Но всегда это было обоюдным. Диким животным игрищем. Но не теперь. Теперь все кругом пахло мертвечиной. Мои кружева и постельное белье, его руки, волосы, мысли. Я не хотела понимать, что это конец, но запах разложения преследовал меня. Я почти не дышала, и даже падая лицом в подушку, слышала вонь. После он оделся и ушел. Переехал от меня в холл на диван. Я бы тоже так поступила на его месте, но все равно заплакала. Я редко плачу. Только из-за Гига это и случается.
От Эла я узнала, что мы решили забаррикадироваться на вилле. Ведь явившаяся недавно Лаура — хрупкая девчушка, которая не в себе, это так страшно. «Ой-ой-ой, что мы можем от нее ожидать? А еще от тебя, неуправляемая Джессика!» И может, я бы смирилась с этим решением, но обитатели виллы «Мальва» ошарашили меня двойными стандартами. На третий день после решения сидеть дома и не лазать по острову Эл и Труди великосветски пошли позавтракать в бар. Что это? Как это понимать? То есть сидеть должна только я? То есть я тут самый опасный элемент? Я сложила вещи в спортивную сумку, закинула ее на плечо и пошла к выходу. Меня окрылило мое решение, и я задумалась, почему не сделала этого раньше. Чего проще? Взять и уйти из карикатурной семьи, в которой мы жили. Тогда я не думала о Труди или Лауре. Я думала только о себе.
Гиг валялся на диване в холле, уставившись в ноутбук, как овощ, потребляя кока-колу, крекеры и шоколад в заводских количествах. Я прошла мимо, и мне кажется, он мог не заметить, как я ухожу, потому что люди всегда были для него функциями и декорациями. Но прямо у выхода я столкнулась с Элом.
— Джесс, куда это ты? — спросил он удивленно.
— В бар на завтрак, — ответила я, отодвигая его плечом.
— Но сейчас вечер, — сказал он, не уловив моего направленного против них с Труди сарказма.
— А если бы было утро, я смогла бы свободно уйти? — опять съязвила я, ощущая, как меня раздирает чувство несправедливости.
Из-за угла показался Гиг, прибежавший на шум. Он чесал всклокоченные волосы. Лицо его выглядело изрядно помятым, будто он снимался в антирекламе подушки, после сна на который перестаешь походить на самого себя.
— Что здесь происходит? — спросил он лениво. Несмотря на помятость, он походил на Марлона Брандо и Энтони Перкинса вместе взятых. Вальяжной красотой на первого и мрачной харизмой на второго.
— Джесс пытается уйти, — пояснил Эл. Его лицо вытянулось еще больше, и теперь на нем застыло выражение глуповатого замешательства, будто он вышел на улицу и забыл надеть брюки.
— С вещами? — Гиг глянул на мою плотно набитую сумку.
— Ага, — кивнула я.
— Ты же никогда не жила одна, солнышко. И куда же ты направишься? К бармену Рамзи? Боюсь, этот тип не сможет обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.
Гиг коверкал голос, придавая ему сладкой отвратительности, и я еле сдерживалась, чтобы не расцарапать его самодовольную физиономию.
— Любая жизнь лучше, чем с вами двумя! — Я решительно отодвинула Эла от входа, и тот послушно уступил мне дорогу.
— Что ты делаешь, кретин! — выругался Гиг, подскочил к двери и захлопнул ее у меня перед носом. Глядел он с яростью, приправленной скукой, отчего уйти захотелось еще больше. Пусть ярость, только бы не скука!
— Если ты так хочешь идти, Джесс, пожалуйста, иди. Но отправишься ты в лечебницу на осмотр, а не на свободу. Пусть они там разбираются с твоими перепадами настроения и склонностью к агрессии. Мы как два идиота носимся тут с тобой, пытаясь создать для тебя условия нормальной жизни, но ты вечно недовольна! Теперь тебе кажется, что мы твои мучители? Только что с тобой будет там? — Он указал головой на дверь. — Очень быстро весь этот флер милой безумицы улетучится, и никому, слышишь, никому там, — он опять тряхнул головой в сторону выхода, — ты не будешь нужна дольше чем на час.
