В дверь стучат – даже, скорее, скребутся, – и улыбка на лице Рапосо меняется. Теперь она выглядит заговорщицкой, предвкушающей скорые удовольствия. Не заботясь о внешнем виде, он направляется к двери и распахивает ее. За дверью стоит все та же служанка, на ней ночная рубаха, голова не покрыта, на плечи накинута вязаная шаль, в руке – подсвечник; верная обещанию, данному час назад, она точна, как двенадцать ударов, которые в это мгновение отбивают часы аюнтамьенто. Рапосо отступает на шаг, служанка неслышно проникает в комнату и задувает свечи на подсвечнике. Без каких-либо вступлений и лишних слов Рапосо протягивает лапу и хватает ее за грудь, увесистую и горячую под грубой тканью рубахи. Затем указывает на стол, где одна на другой лежат две серебряные монеты. Служанка все понимает, хихикает и позволяет его руке делать все, что ей заблагорассудится.
– Только в губы не целуй, – говорит она, когда он подходит ближе.
От нее пахнет долгим рабочим днем, усталостью, грязью и потом. Запах возбуждает Рапосо, и он подталкивает ее к кровати. Уже в постели она задирает рубаху, обнажая бедра, и он трется о ее голые ляжки, устраиваясь поудобнее и расстегивая штаны.
– Внутрь не кончай, хорошо? – шепчет служанка.
На губах Рапосо появляется жестокая лисья улыбка.
– Не беспокойся, – отвечает он. – Я ничего там не оставлю, даже если ослепну от вина.
Вечеринка затянулась дольше обычного, ибо означала прощание: они допоздна болтали возле камина, потом юный Кирога попросил у хозяина гитару и, к удивлению ученых мужей, некоторое время развлекал всю компанию довольно сносной игрой. Не в силах более бороться с усталостью и утомлением, дон Эрмохенес и дон Педро поднимаются наверх и в относительно интимной обстановке, которую обеспечивает тростниковая ширма, обтянутая безвкусно размалеванным холстом, раздеваются, чтобы улечься спать.
– Какие очаровательные люди донья Асенсьон и ее сын, – говорит дон Эрмохенес. – А как замечательно молодой человек играет на гитаре, не правда ли? Я буду по ним скучать.
Адмирал не отвечает. Он снимает камзол и аккуратно вешает его на спинку стула. Затем расстегивает жилетку и заводит часы. Скудный свет двух свечей на латунном канделябре освещает половину его лица, удлиняя тени на смуглых щеках.
– Что-то мне подсказывает, дорогой адмирал, – продолжает дон Эрмохенес, – что сеньора тоже будет вас вспоминать.
– Не говорите ерунды.
– Я совершенно серьезно. Все мы взрослые люди, наученные опытом, и умеем читать по глазам. По-моему, вы покорили ее сердце.
Тени, падающие на лицо адмирала, складываются в неясную гримасу.
– Ложитесь спать, дон Эрмохенес. Время позднее.
Библиотекарь покорно удаляется за ширму, прихватив с собой ночную рубашку, и начинает раздеваться.
– Ничего странного тут нет, – настаивает он. – Почтенная вдова вовсе не стара. Да и вы хоть куда в свои…
Он на секунду смолкает, высунувшись из-за ширмы, ожидает, пока адмирал закончит фразу. Но адмирал не реагирует. Всякий раз, когда речь заходит о его возрасте, он упрямо отмалчивается. Сейчас он сидит на постели в брюках и рубашке, развязывая ленту, которая стягивает его волосы.
– Кроме того, – дон Эрмохенес снова высовывается из-за ширмы, – ваша манера держаться не оставляет равнодушным.
– Моя манера?
– Именно, мой друг. Вы всегда такой серьезный. Такой сдержанный и осмотрительный!
– Даже не знаю, как на это реагировать, сеньор библиотекарь.
Дон Эрмохенес, уже в ночной рубашке до колен и колпаке, выносит из-за ширмы сложенную одежду.
– О, это лучший комплимент в мире! Взгляните на меня: росту никакого, пузатый, физиономию приходится брить дважды в день. Просто чудо, что моя покойная благоверная согласилась выйти за такого замуж! Не сразу я ее уговорил. А сейчас я еще к тому же и стар, страдаю подагрой и другими напастями. Вы же, наоборот…
Адмирал поглядывает на него насмешливо, с некоторым любопытством. Не проронив ни слова, достает из чемодана ночную рубашку и направляется за ширму.
– Позволите задать вам один нескромный вопрос, дорогой друг? – говорит библиотекарь. – Благодаря тому, что мы друг друга все равно не видим?
Адмирал замирает на полдороге и вопросительно смотрит на него.
– Задавайте.
– Вы никогда не думали о том, чтобы жениться?
Повисает пауза. Адмирал погружается в себя, будто бы действительно размышляет над заданным ему вопросом.
– Было дело, – отвечает он наконец. – В молодости.
Библиотекарь молчит, дожидаясь, что адмирал добавит что-нибудь еще. Но тот больше ничего не произносит, только пожимает плечами и исчезает за ширмой.
– Должно быть, все дело в морских плаваниях, – гадает дон Эрмохенес, рассматривая свои ноги, обутые в тапки. – Личная жизнь плохо сочеталась с длительными отлучками и прочим, что предполагает ваше ремесло…
С другой стороны разрисованного холста слышится голос адмирала:
– Я плавал очень недолго и почти всю свою жизнь прожил в Кадисе и Мадриде. Так что дело не в этом.
Снова повисает тишина. В конце концов адмирал появляется в ночной рубашке. В таком виде, думает дон Эрмохенес, он кажется еще более худым и высоким.
– Наверное, я никогда этого всерьез не хотел, – добавляет адмирал. – Эгоистические потребности семейной жизни по части уюта и обустройства дома всегда удовлетворяли мои сестры. По различным причинам они тоже не смогли или не захотели выйти замуж. В итоге посвятили жизнь целиком заботам обо мне.
– А вы свою – заботе о них?
– Видимо, да.
– Значит, это вопрос верности. К тому же обоюдной.
Адмирал снова пожимает плечами.
– Пожалуй, вы несколько преувеличиваете.
– Может быть. В любом случае брак нужен мужчине не только для…
Библиотекарь смолкает, пристыженный пристальным взглядом адмирала.
– Простите, – бормочет он. – Должно быть, я слишком далеко зашел со своими вопросами…
– Ничего страшного. Наше путешествие обещает быть долгим. И узнавать друг друга – вещь естественная.
Искренняя улыбка адмирала способна разрядить любую напряженность. Это ободряет дона Эрмохенеса, пробуждая в нем даже некоторый азарт.
– Не сомневаюсь, что в юные годы, когда вы кочевали из порта в порт, у вас было много возможностей…
Адмирал чуть слышно смеется, ничего не отвечая. Странный смех, подмечает библиотекарь про себя. Он как будто не имеет отношения к разговору.
– Вы, конечно, были очень привлекательным молодым офицером, – продолжает дон Эрмохенес. – Простите, что я это вам так прямо говорю, но в вас и сейчас чувствуется молодцеватость, несмотря на… гм, возраст… Достаточно вспомнить, какими глазами смотрела на вас вдова Кирога, пока ее сын, этот замечательный юноша, играл на гитаре. После утренней перестрелки сеньора с вас просто глаз не сводила. Я убежден, что…
Внезапно он осекается, удивившись собственной храбрости, и лишь моргает, словно в произнесенных только что словах библиотекарю померещилось нечто необычное, ему не свойственное.
– Любопытно, сеньор адмирал, – произносит он в следующий миг, – я ни разу в жизни не говорил о женщинах. Ни с кем, никогда. Во всем виноваты дорога и сегодняшнее приключение, вот я и разговорился. Простите меня, прошу вас. Я и сам понимаю, что это не слишком уместный разговор для двоих ученых Испанской королевской академии.
На губах адмирала вновь появляется улыбка – на этот раз мягкая, снисходительная.
– А почему бы и нет?
– Видите ли, вопросы, которыми мы занимаемся…
Адмирал поднимает руку, словно стараясь предупредить новое недопонимание.
– О, об этом не беспокойтесь. Было бы слишком обременительно проделать расстояние почти в двести лиг, беседуя исключительно о залогах, спряжении и словообразовании в алфавитном порядке.
Оба от души смеются. Пока адмирал укладывается спать – жесткий колючий матрас хрустит под тяжестью его тела, – библиотекарь просит прощения, берет ночной горшок, стоящий в углу комнаты, и вместе с ним скрывается за ширмой. Слышится звон струйки, бьющей в фаянсовое дно.
– Есть вещи, которые извечно свойственны женщинам, – говорит адмирал. – Они являются частью их природы.
Библиотекарь появляется из-за ширмы с горшком в руке. Он заинтригован.
– Какие именно вещи вы имеете в виду?
– Вы много лет были женаты и знаете это лучше меня.
Библиотекарь ставит горшок на пол и, проходя мимо открытого чемодана дона Педро, замечает один из трех томов Эйлера.
– Позволите мне взглянуть?
– Разумеется.
Дон Эрмохенес берет книгу, надевает пенсне и ложится в кровать: «Lettres а une princesse d’Allemagne», отпечатано в Санкт-Петербурге в 1768 году.
– Уверяю вас, я никогда не думал о женщинах с этой точки зрения, – произносит он, листая книгу. – Моя супруга была святая.
– Я другое имел в виду. И я не сомневаюсь, что именно таковой она и была.
