– Вы, конечно, были очень привлекательным молодым офицером, – продолжает дон Эрмохенес. – Простите, что я это вам так прямо говорю, но в вас и сейчас чувствуется молодцеватость, несмотря на… гм, возраст… Достаточно вспомнить, какими глазами смотрела на вас вдова Кирога, пока ее сын, этот замечательный юноша, играл на гитаре. После утренней перестрелки сеньора с вас просто глаз не сводила. Я убежден, что…
Внезапно он осекается, удивившись собственной храбрости, и лишь моргает, словно в произнесенных только что словах библиотекарю померещилось нечто необычное, ему не свойственное.
– Любопытно, сеньор адмирал, – произносит он в следующий миг, – я ни разу в жизни не говорил о женщинах. Ни с кем, никогда. Во всем виноваты дорога и сегодняшнее приключение, вот я и разговорился. Простите меня, прошу вас. Я и сам понимаю, что это не слишком уместный разговор для двоих ученых Испанской королевской академии.
На губах адмирала вновь появляется улыбка – на этот раз мягкая, снисходительная.
– А почему бы и нет?
– Видите ли, вопросы, которыми мы занимаемся…
Адмирал поднимает руку, словно стараясь предупредить новое недопонимание.
– О, об этом не беспокойтесь. Было бы слишком обременительно проделать расстояние почти в двести лиг, беседуя исключительно о залогах, спряжении и словообразовании в алфавитном порядке.
Оба от души смеются. Пока адмирал укладывается спать – жесткий колючий матрас хрустит под тяжестью его тела, – библиотекарь просит прощения, берет ночной горшок, стоящий в углу комнаты, и вместе с ним скрывается за ширмой. Слышится звон струйки, бьющей в фаянсовое дно.
– Есть вещи, которые извечно свойственны женщинам, – говорит адмирал. – Они являются частью их природы.
Библиотекарь появляется из-за ширмы с горшком в руке. Он заинтригован.
– Какие именно вещи вы имеете в виду?
– Вы много лет были женаты и знаете это лучше меня.
Библиотекарь ставит горшок на пол и, проходя мимо открытого чемодана дона Педро, замечает один из трех томов Эйлера.
– Позволите мне взглянуть?
– Разумеется.
Дон Эрмохенес берет книгу, надевает пенсне и ложится в кровать: «Lettres а une princesse d’Allemagne», отпечатано в Санкт-Петербурге в 1768 году.
– Уверяю вас, я никогда не думал о женщинах с этой точки зрения, – произносит он, листая книгу. – Моя супруга была святая.
– Я другое имел в виду. И я не сомневаюсь, что именно таковой она и была.
– Благодарю…
– Понимаете, это совсем про другое…
Он умолкает, будто бы подбирая слова, которые даются ему с трудом.
– Это словно недуг, которым страдает большинство из них, – наконец произносит он. – Смесь предчувствий и глубокой печали… Не знаю, как выразить, сложно сформулировать.
– В моей бедной покойной жене я не замечал ничего похожего. Только раз в месяц несколько сложных дней, вы меня понимаете. Вот, собственно, и все.
– Возможно, вы просто не обращали внимания. Слишком много места в вашей жизни занимала латынь, дон Эрмес. А заодно и книги.
– Может, так оно и было. В конце концов, aliquando dormitat Homerus…[14] Так, по-вашему, это присуще им всем?
– По крайней мере, тем из них, кто поумнее, а также некоторым другим, которые таковыми не являются. Однако последние не осознают того, что с ними происходит. Что-то вроде болезни в скрытой форме.
Библиотекарь с комичным беспокойством ощупывает себя поверх одеяла.
– Болезнь, вы говорите? Надеюсь, она не заразна.
– В том-то и дело. Если подойти слишком близко, можно заразиться.
– Вот уж не думал, что вы мизогин, дорогой друг. Даже учитывая вашу холостяцкую жизнь.
– Вы ошибаетесь, я вовсе не таков. Мы имеем в виду разные вещи… Так или иначе, лучше быть начеку. Мало какие супружеские союзы следуют разумному, заранее продуманному плану. И ничего хорошего в итоге не получается.
Повисает тишина. Адмирал протягивает руку, чтобы погасить свечи, и замечает, что дон Эрмохенес по-прежнему лежит с открытой книгой. Однако смотрит не в книгу, а на него.
– Поэтому вы к ним не приближаетесь?
– Что значит не приближаюсь? Меня дома ждут две женщины.
– Вы понимаете, что я имею в виду.
Ответа не последовало. Положив голову на подушку, адмирал рассматривает тени на потолке.
– Я скучаю по моей жене, – продолжает библиотекарь. – Она была хорошим человеком, и мне ее не хватает. Но сейчас припоминаю, что иногда она действительно надолго умолкала. Словно бы чувствовала себя одинокой даже рядом со мной.
– Все женщины таковы… Что же касается молчания, подозреваю, что они нас осуждают, оттого и молчат.
– По-вашему, это молчание – осуждающее? – Дон Эрмохенес приподнимается на локте, он заинтригован. – Над этим стоит поразмыслить.
– Боюсь, что большая часть их вердиктов колеблется от сострадания к презрению…
– Вот как… Никогда не рассуждал с этой точки зрения… Никогда.
Библиотекарь рассеянно блуждает взглядом по открытой странице: «Без сомнения, Богу было бы несложно умертвить тирана, не дожидаясь того, что он причинит страдания добрым людям…» – переводит он вслух. Затем отрывает глаза от книги, по-прежнему указывая пальцем на строки.
– Вот он, иной век, – задумчиво заключает он. – Вот-вот наступит новая эра… Просвещение многое изменит. И женщин в том числе.
Адмирал лежит на спине, он уже укрыт одеялом и выглядит спящим. Но внезапно слышится его голос:
– Без сомнения. Не знаю только, поможет ли это излечить их болезнь или всего лишь облегчит симптомы.
В Бривьеске я решил сойти с основной трассы, поскольку, сравнив старые путеводители с современной картой автомобильных дорог, обнаружил, что маршрут шоссе N-1 совпадает со старой королевской дорогой, соединяющей Бургос и Виторию. Небо загораживали низкие тучи, которые вскоре пролились проливным дождем, сделавшим линию горизонта неразличимой и превратившим поля в непролазную грязь. Я оставил автомобиль у мотеля, чтобы выпить кофе, пока погода не улучшится, и некоторое время просидел в крытой галерее, изучая карту, перечитывая собственные записи в блокноте и размышляя об одном отличном упражнении, соединяющем литературу с жизнью: оно заключается в том, чтобы посещать места, описанные в книгах, и, вооружившись воспоминаниями о прочитанном, встраивать в них реальные или вымышленные сюжеты, а также настоящих или придуманных персонажей, которые населяли эти места в иные времена. Города, отели, пейзажи наполняются новым, волнующим смыслом, когда некто приносит в голове прочитанную книгу. Все меняется: так, совсем иначе видится Ла-Манча, если человек прихватил с собой «Дон Кихота»; Палермо, если он прочел «Леопарда»; Буэнос-Айрес, если в памяти живы Борхес и Бьой Касарес; или же прогулка по Гиссарлыку, который когда-то был городом под названием Троя, не говоря уже о сознании того, что у тебя на ботинках – та же пыль, по которой Ахиллес некогда тащил труп Гектора, привязав его к своей колеснице.
Это касается не только уже существующих книг, но и тех, которым только еще предстоит быть написанными: в этом случае путешественник сам населяет реальное место объектами своего воображения. Со мной такое случается довольно часто, я принадлежу к тому виду писателей, которые предпочитают располагать свои мизансцены в реальных местах. Не знаю большей радости, чем обозревать эти места, наподобие охотника или лиса, выслеживающего добычу, пока в твоей голове рождается история; проникать внутрь здания, разгуливать по улице, размышляя: это место как раз мне подойдет, возьму-ка я его к себе в книгу. Представлять, как твои персонажи располагаются на том же месте, где стоишь ты, садятся там, где ты сидишь, глядя на то, что ты рассматриваешь. По сравнению с актом писательства эти приготовления кажутся еще более возбуждающими и плодовитыми – настолько, что их последующая материализация с помощью чернил и бумаги или же на экране компьютера может показаться обычной формальностью и даже чем-то обременительным. Ничто не может сравниться с чистым первоначальным импульсом, с предвкушением, с первым ударом сердца будущей книги, когда автор еще только приближается к истории, которую ему предстоит рассказать, как к человеку, в которого он недавно влюбился.
Иногда, причем довольно часто, это приближение может быть опосредованным. Может оно быть и совершенно случайным. Нечто подобное произошло со мной в то утро, на постоялом дворе неподалеку от Бривьески, пока я смотрел на дождь. Письмо, написанное Паскуалем Рапосо академикам Игеруэле и Санчесу Террону, стало причиной новой встречи этих почтенных академиков в Мадриде, и я раскидывал умом над тем, где именно могла бы произойти эта встреча. В голову приходили различные кофейни или ночная прогулка по городу, во время которой состоялся их разговор; на следующий день я решил поместить их в Королевскую академию в Доме Казны, где они могли бы встретиться по окончании очередного собрания в один из четвергов; или же вовсе где-нибудь на бульваре Прадо. Однако за столиком мотеля мне пришла в голову другая идея. Незадолго до этого я прошагал некоторое расстояние под дождем, и обувь моя была перепачкана грязью. Это были туристические ботинки превосходной кожи из Вальверде-дель-Камино: вот уже много лет я ношу одну и ту же модель, которую покупаю в небольшом магазине товаров для конного спорта и верховой езды в мадридском Растро. И вот я машинально рассматривал эти ботинки, размышляя о том, что, вернувшись в отель, надо будет хорошенько их почистить, затем мои мысли плавно переместились в будущее, когда мне придется приобрести новую пару в том же магазине, где я их обычно покупаю, то есть в Растро. Тут я вспомнил, что в XVIII веке этот ныне популярный район-рынок, где покупают и продают различные вещи, бывшие в употреблении, был злачным местом, активно посещаемым жителями Мадрида. У меня в распоряжении имелось много бытоописательной литературы, рассказывающей о той эпохе и описывающей различные документальные подробности, начиная от периодики и заканчивая авторами-однодневками, такими, как сочинитель сайнете Рамон де ла Крус или хронист XIX столетия Месонеро Романос, чей очерк об одной из небольших площадей Растро – в наше время она называется Каскорро, – а также улицы Рибера-де-Куртидорес отлично подходил для описания этого квартала в том виде, в каком он пребывал в восьмидесятых годах предыдущего столетия: «Центральный рынок, где выставляют на продажу всякую утварь, мебель, одежду и рухлядь, попорченную временем, обойденную судьбой или же украденную у законных владельцев». Вот я и решил, что Игеруэла и Санчес Террон, два злоумышленника, договорившиеся о том, что «Энциклопедия» ни в коем случае не должна оказаться в стенах Испанской королевской академии, встретятся на сей раз в каком-нибудь уголке Растро. И разумеется, в дождливый день.
