— Ты что, он уже может начаться завтра!
— Ну, а сегодня же он не начался!
Людка не выдержала и стала истерично орать на Рыбу:
— Ты что, совсем очумела что-ли? Тебе что мало на жопу приключений было что-ли? Еще не хватало, чтобы эти очумелые националисты схватили нас и поволокли в каталажку!
Людка совсем обезумела. Грудь ее ходила ходуном, лицо раскраснелось. По нему текли слезы. То, что было подобием макияжа, уморно потекло по роже.
— А как же вот это все?! — Рыба в отчаянии показала на царившее вокруг нее великолепие.
— Дура! Лучше думай о том, что тебя в тюрягу не посадили! Будет тебе!
— Людка, а как же мостовая, башенки, ангелочки?! — Слезно умоляла Рыба.
— Будут тебе и мостовая и башенки, вернее «в башенку» тебя упекут. А ангелочками тебе часовые в тюряге станут! Налюбуешься на всю жизнь!
— Ой, а я не хочу!
— А, не хочешь?! А тогда давай валить отседава.
— Нет…
Рыба «уперлась рогом в землю» и сдвинуть ее с мертвой точки было совершенно невозможно.
— Последний раз говорю тебе. Давай тикать! — Злобно настаивала Людка.
— Ни — за-что! Нет, нет и нет! — Долдонила Рыба.
— Ну, как хочешь. Пеняй на себя! — Хладнокровно ответила Людка, достала свою записную книжку и стала что-то выписывать из нее на отдельный листок.
— Что ты делаешь? — Взволнованно спросила Рыба.
— Пишу, не видишь что-ли?
— Ой, а что ты пишешь?
— Адреса и телефоны.
Чьи?
— Тусовщиков в Риге.
— А зачем? — не въезжала тупая Рыба.
— А ты что ночевать в парадняке[4] собралась что-ли?!
— Нет.
— А где же, если не секрет? В помойке?
— Да я вообще как-то об этом не думала.
— А о чем ты когда-либо думаешь, балда?! — Разъярилась Людка. — Вот, держи!
Людка всучила драгоценный листок с тусовочными адресами хиппарей Риги, дабы та могла вписавшись у них, переночевать на тусовке.
— Ой, спасибо, Людка. — Обрадовалась Рыба. — А может ты все-таки останешься?!
Людка ничего не сказала в ответ. Она была холодна как лед и неприступна как скала.
— Ну ладно, как хочешь. — Виновато улыбнулась Рыба.
— Так, стоять! — Властно скомандовала Людка. Вот тебе адреса Москвы: Жорика и Раевского.
— А зачем? А кто они такие?
— Мои друзья. Как тебя отседова попрут, приезжай ко мне. Я тебя там у них буду ждать.
— Ой, а мне тут нравиться.
— Посмотрим, что ты через месяцок тут запоешь. — Злобно отрезала Людка. Она резко повернулась и отправилась в сторону вокзала.
— Людка! Людка, Людочка, не уезжай! — Заплакала Рыба во весь голос. — Не оставляй меня.
Та резко повернулась, показала ей «фак-ю! и скрылась в толпе прохожих.
* * *— Ой, что же мне теперь делать? Что же мне делать, как теперь быть? — Ныла Рыба, размазывая слезы и сопли по лицу. — Людка! Людка! Людочка, вернись.
Рыба голосила как пятилетний ребенок. Потому что поганая ее приучила чуть что плакать, жалеть себя, распускать нюни. И хотя мир — это не добрая мамочка, а Рыбе уже не пять лет, она все равно ныла, как в своем ебучем детстве.
Проходившая мимо толпа разодетых девиц и хулиганистых парней гадко расхохоталась над ней. Кое-кто отпускал в ее адрес реплики на непонятном ей латышском языке. И хотя Рыба ровным счетом ничего не понимала, но ей все равно было до смерти обидно, что над ней смеются.
И она поспешила быстрее спрятаться в ближайшей подворотне, чтобы убежать от внутреннего дискомфорта. А зря. В этой ситуации она могла бы попросветлевать, понаблюдать за своим внутренним дискомфортом, посмаковать его, проникнуть им до самой глубины души и увидеть наконец, понять насколько идиотично она реагирует на каждый пустяк, на каждую мелочь жизни, насколько она ранима, болезненна и слаба. И в самом эпицентре этого дискомфорта она могла бы расхохотаться сама над собой вместе со своими обидчиками и на удивление им. Вот тогда она вместо болезненной овцы смогла бы стать сознательным человеком.
«Ой, вроде бы пронесло, — подумала про себя Рыба, — куда же мне теперь податься-то? Ой, кафе какое-то. А жрать-то охота!»
Рыба прислушалась к бульканью в своем желудке. И тут же зов инстинкта загнал ее в харчевню.
— Та-а-ак! — Думала про себя Рыба. — Куплю какого-нибудь дешевенького гарнирчика, чайку. Та-ак. Хлебца побольше. Ага! А остальное — нештяками[5] уохаваю. Тут, я вижу, много нештяков латыши бахаться наоставляли.
И Рыба так и поступила. Подойдя к столу, заваленному недогрызенными пойми кем котлетами, она подсела поближе к тарелкам с объедками, и радостно стала соскребать их содержимое к себе в тарелку.
— Вот кайф! Сейчас нахаваюсь! — Радостно думала она.
Напротив нее сидел приличный мальчик — чистюля и доедал свой обед. В начале он не въехал, что происходит, но когда он поднял свои локаторы на Рыбу, то сразу онемел. Глядя на то, как она поедает месиво из объедков, он замер, побледнел, покраснел. Слезы навернулись на его лупалы и он тут же встал. Молча, без единого звука, он красноречивым жестом, исполненным сострадания и самопожертвенности, подвинул Рыбе свою булочку и тут же выбежал на улицу:
— Что Вы делаете?! Не надо! — Заорала Рыба. — Я не нуждаюсь в Вашей помощи!
Но придурка и след простыл.
— Хм! Слабонервный какой! — Кучмекала про себя Рыба. — Себя пади поставил на мое место и начал жалеть?! Ну и урел! Не хуй жалеть, кого попало, о себе лучше подумай. А булочка-то вроде бы ничего. Вкусная.
Рыба уплела все, что могла, вытерла рот грязным тельником, смачно отрыгнула и подалась восвояси, сопровождаемая презрительными взглядами чистоплюев — рижан.
Что заставило ее быть в таком положении? Что погнало ее на край земли? Она и сама не догоняла этого. Просто она всегда мечтала, что счастье у нее будет на краю земли, что там оно обязательно найдется, на то ведь он и край земли! Ну, а поскольку она уже далеко заехала, то это уже подходящее место, в котором она обретет свое счастьице. Вот так. Это вам не в тапки срать и не письки воробьям показывать! И не шубу в трусы заправлять. Гудбай.
* * *— Та-а-ак! Ебстель-мопстель! — Ругалась про себя Рыба. — Чтоб их всех черт побрал. Ну никто меня не хочет к себе на ночлег брать. Че делать то? Совсем какие-то дурканутые эти прибалты.
Она набрала очередной номер телефона. Трубку взяла какая-то грымза.
— Алло! Кто говорит?
— Панки, хой! Я от Егора, а Валдиса позовите пожалуйста к трубе! — Весело выпалила Рыба.
— Ми не знаем никаких Панков, никаких Егоров. А Валдис поступает в институт и ви сюда болше ни званите! … — На ломанном русском ответила старперка и бросила трубку.
Слушая противные гнусавые гудки, Рыба думала про себя:
— Вот так! Потусуется — потусуется немного человек в молодости, а потом насядут на него его предки проклятые, преподы тупые да всякое чморофосье и конец при ходит его развеселой жизни. И становится бывший панк тупой серой мышью, поступает в институт проклятый, заводит дребанную семейку. Нет! Надо быть панком по жизни, чтобы никогда не вляпаться во все это дерьмо! Валить из него, пока тухло не стало! Я буду панковаться всю жизнь! Вот так, бля!
Накрутив последний номер под загадочным погонялом «Блэк», она услышала веселый самоуверенный голос без остопиздевшего латышского акцента:
— Хэлло! Я слушаю!
— Хэлло! Говорит Рыба! Я от Егора!
— О, рыбы заговорили! Прикольно! — Расхохотался незнакомец. — Я внимательно слушаю.
— Ну это, … ну в общем… ну… я тут хотела спроситься к Вам… к тебе… — стала заикаться Рыба.
— Ну короче, хватит по ушам ездить, — перебил ее Блэк. — Тебе че надо? Найт[6]?
— М-м-м… — не во что не втыкая, промычала Рыба.
— Ну так бы и сказала, а — то Егор, Егор. Че лапшу-то на уши вешать?!
— Я хотела сказать…
— Короче подъезжаешь ко мне. Я тебя у дома встречу через полчаса. Всасываешь?
— У-гу.
— Ну все, давай, пока!
В трубке раздались короткие частые гудки. «Ну, слава тебе, Господи! — Обрадовалась Рыба. — Хоть не придется ночевать на скамейке под открытым небом».
Через полчаса она выперлась из последнего трамвая и поволочила ноги к стандартной многоэтажке на окраине города.
Издалека она углядела здоровенного верзилу, прикинутого во все черное с шикарной копной пышных кучерявых черных волос.
«А, вот он, Блэк!» — Тут же врубилась Рыба. — Да, стильно выглядит. Крутой чувак!»
— А, это ты, Рыба? — Свысока посмотрел на нее Блэк, как только она приблизилась к нему.
— Да я, а откуда ты догадался?
— Да у тебя это на фейсе написано.
— Что?
— То, что ты — Рыба. — Ха-ха-ха!
Рыба сконфузилась и замолчала.
— Ну да ладно. Похиляем до хаты. — Хлопнул он ее по плечу. — У меня пращуры[7] на выходные умотали на дачу. Да вот западло: ко мне тут два придурка нагрянули, блин! Черт бы их подрал!
