Он зашел в учительскую и, когда офицеры быстро встали, вытянулись, жестом попросил сесть, просто сказал, обращаясь ко всем:
— Родитель… Тимофей Тимофеевич Пашков, — и пожал каждому руку.
Боканов представился ему. Пашков попросил Сергея Павловича уделить ему полчаса. Они уединились в пустующей музыкальной комнате. Отец спросил с тревогой:
— Неужели непоправимо?
Сергей Павлович подробно рассказал обо всем, что произошло у Геннадия за последние месяцы. В приезде отца, собственно, не было уже нужды.
— Геннадий сам сделал должные выводы и, по-моему, идет сейчас в коллектив, а не от него.
Отец с облегчением провел ладонью по блестящему черепу, — точно таким жестом, как это делал Геннадий, приглаживая свои волосы.
Полез в карман кителя, доверительно протянул воспитателю письмо сына:
— Два месяца назад прислал, просил: «Переведи в другое училище…».
— И что же вы ему, Тимофей Тимофеевич, ответили? — просто спросил Боканов, прочитав письмо.
— Да ответил вроде бы как следует, — словно советуясь и теряя свою уверенность посмотрел Пашков из-под тонких черных бровей, — «сам, по-большевистски решай личные дела. Прежде всего с коллективом считайся. Хорошо, что тебя во-время одернули. Наша партия образумливала людей и постарше тебя, очень заслуженных, когда они начинали зазнаваться».
Генерал остановился на секунду. Можно было подумать, что он колеблется, следует ли еще о чем-то сказать и, видно, решившись, протянул другое письмо:
— А это я сегодня получил.
Боканов прочитал и это письмо. Едва заметно, удовлетворенно дрогнули его губы, улыбкой не хотел обидеть генерала:
«Это ты, отец, сделал меня эгоистом… Только ты! Летом, когда я приезжал, баловал неумеренно, вместо того, чтобы направлять мое нравственное развитие. К счастью для меня, им занялись товарищи… Что же ты за коммунист, если у тебя такой сын?»
— Пожалуй, он прав, — задумчиво, с ноткой виновности сказал генерал, — солдат воспитываю, офицеров воспитываю, а на собственного сына, выходит, времени не хватило… Да, но только тон-то у него какой дерзкий! Не мог о том же вежливей написать!..
— Ну и взгрею ж я его! — оскорбленно добавил он, но спохватился и озабоченно спросил: — Как же теперь дело повести?
— Я думаю, — немного помолчав, посоветовал Боканов, — говорить с ним обо всем этом надо немногословно и просто: «Как коммунист, требую от тебя поступить по-комсомольски»… И научить как… Прошу вас, как отца, Тимофей Тимофеевич, не баловать его… ну, хотя бы теми сравнительно крупными денежными переводами, что вы присылаете ему довольно часто.
Сергей Павлович остановился, подумал: «Лекцию целую прочитал. Неудобно как-то получается… ведь генерал…» Но решил сказать еще об одном:
— Геннадий должен закончить училище с медалью, для этого ему сейчас следует работать с огромным напряжением, он же привык все брать слету.
— Верно! — сокрушенно согласился отец и, стараясь смягчить обвинение, пояснил: — Он рано в школу пошел, память великолепная, всегда его хвалили… и, пожалуй, захвалили.
— Вот, вот… Я прошу вас внушить ему, так сказать, по родительской линии, что успех принесут: система в работе и настойчивость…
ГЛАВА XVII
БЕСЕДА ВОЮЕТ
После шестого урока весь офицерский состав училища и выпускники с оркестром отправились на вокзал, чтобы проводить ученье — «посадка в эшелон». Под призывные звуки горна воспитанники в считанные секунды прыгали с карабинами в руках в вагоны, по сходням вводили туда лошадей, вкатывали на открытые платформы повозки. Действовали быстро, точно, любо было глядеть на их дружную работу без крика и суеты, сильные движения, слитность и слаженность энергичного коллектива.
Семен и Андрей, в синих рабочих комбинезонах (они до этого носили рельсы), руководили погрузкой конского состава. Снопков тащил за узду небольшого, обычно смирного конька Азимут. Испуганный скоплением людей, необычностью обстановки Азимут крутился, пятился, никак не хотел вступать на сходни. Так они стояли несколько секунд друг против друга — разъяренный, тянувший коня, Павлик и пугливо упирающийся «строптивый» пассажир.
— Отведите его в сторону, — посоветовал Боканов, — пусть успокоится.
— Нет, я заставлю идти! — свирепо зашипел Павлик и неожиданно вспомнил прием — закрутку. Их как-то научил этому приему преподаватель верховой езды капитан Зинченко. Снопков быстро перекрутил ремешком верхнюю губу коня и тот, вдруг смирившись, покорно пошел в вагон.
Немного усталые, но удовлетворенные, возвращались в училище, сопровождаемые ватагой ребятишек. Воспитанникам дали час отдохнуть, а офицеры — кто ушел домой — пообедать, кто в роту.
Боканов и Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станций, сооруженной юными географами. Офицеры дней десять не имели возможности поговорить вот так, не спеша, наедине и соскучились друг по другу. Уже года два как между ними установилась та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делая людей обладателями самого большого богатства на свете.
— Воюешь, Алексей Николаевич? — ласково посмотрел на товарища Боканов.
— Воюю, друже, — ответил Беседа и, достав свою, похожую на бочонок, трубочку, стал набивать ее табаком.
— Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитан молодой человек…» Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как тогда в лагере со злополучным ремнем. Да… так об Артеме. Любимая поза Каменюки — руки в карманы брюк, любимый жест — голову вздернул и — цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж — выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича: сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили. И Авилкин выступил: «Я, — говорит, — на что беспартийный и то себе не позволил бы»… Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.
— Галантности захотел! — смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил дружелюбной иронией немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.
— Не в галантности дело, — спокойно возразил Беседа, — да вот, пожалуйста… — он задумчиво полыхал трубкой, в уголках глаз залучились морщинки, растеклись гусиными лапками. — Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели чай пить. Отец Кирюши — полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна — она мне не понравилась — наигранная томность, размалевана — и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я, как на раскаленных углях, сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола. Вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной забрасывает в рот. Родители не замечают, или делают вид, что не замечают… а я… едва выдержал позорище. Сгорел! Это ведь мне укор: нечего сказать, воспитал!
— Казнишься, — ввернул Сергей Павлович и поощрительно посмотрел на друга краешком глаза.
Но Беседа сегодня был настроен эпически-спокойно и продолжал, не спеша:
— Казнюсь! Очень виноват… недоработал… Офицеры старой армии — дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как «держать себя в обществе». Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручку дамы, во-время подать стул. Упаси бог, кушать рыбу ножом! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево»! Конечно, мы должны внушать нашему питомцу правила приличия, внешнего поведения, научить его вести себя в обществе, вежливо относиться к окружающим. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы, сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны — понимаешь, внутренне: уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Настоящая культура начинается с уважения людей, тебя окружающих! Ну, я слишком расфилософствовался, — спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.
— Мне кажется, ты прав, — серьезно сказал Сергей Павлович, — ребят надо упражнять в моральных поступках, упражнять, — он подчеркнул слово, — в чуткости к товарищам, выполнении своего долга, слова… Тогда отвлеченные нравственные формы превратятся в правила поведения… И, конечно, развивать чувство этики… Я в дневнике у моего Ковалева прочитал: «Если я сижу в нашем кино и вдруг увижу — офицер смотрит картину стоя, или наша Алексеевна осталась без места, я не могу спокойно сидеть. Мне кажется, они думают обо мне: „Невежа ты, невежа. Этому тебя учат?“ Настроение портится, интерес к картине пропадает. Но как только уступаю место, сразу на душе становится спокойно и на экран приятно смотреть».
