— Сидите, сидите, — говорит Зорин, входя в учительскую.
Стало еще оживленнее.
— Может быть, я, как беспартийный, да еще и математик, что-нибудь не так скажу, — вздернул бороду Семен Герасимович, — но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объяснит, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок… Думаю, нас такое «теоретизирование» вопроса не устраивает.
И пошли разговоры: сетовали, что питомцы недостаточно тактичны, что не у всех развито чувство признательности к отцу-офицеру и, видно, кажется иным из ребят: мир вертится для них и вокруг них.
Говорили о том, о чем всегда говорят между — собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их ребенка в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту своего детища, нашли бы множество примеров его благородства, редких душевных качеств и морального роста.
— Очень интересную работу проводит капитан Беседа, — раздался голос Зорина. — У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон, так сказать, задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин им не нарадуется — и строевик, и общественник — опора командования!
Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощущать плод своих усилий — становится светло на душе.
— Мне не надоест повторять, — продолжал Зорин, — приучайте воспитанников готовить политинформации, проводить беседы, писать доклады, выступать с острой товарищеской критикой, но пусть они делают все это своим языком, не пользуясь штампами… Да… Я отвлекся немного… капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал предприимчивости… Они интересное собрание провели, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны новой демократии», а Ильюша Кошелев, — помните, лопушок такой, — сделал не больше, не меньше как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Как вам это нравится?
Зорин обвел всех торжествующим взглядом.
— Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя «лично ответственным» за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил — «Рано… Еще подготовиться надо… Нельзя же снова позориться…»
— Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова в комсомоле оставили? — с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров. Боканов недовольно нахмурился, — легче всего задавать такие вопросы.
— Думаю, что правильно! — не колеблясь, ответил Зорин. — Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах — выгнали, не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее «завтра».
Он мягко посмотрел на сидящего ближе всех к нему Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно сказал:
— Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин недостойны уважения, но кто из вас может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих внутренних возможностях, да они и определятся, в конечном счете, нашими усилиями сейчас.
Зорин неторопливо закурил. Сказал негромко:
— Когда на комсомольском бюро решили Пашкова оставить, я поддержал. Но поставил ребятам условие: вы должны усилить требовательность и внимание к нему.
Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.
— Пожалуй, пора и по домам, — тепло сказал Зорин. — Мне сегодня с вами по пути, — обратился он к Боканову. Я на вокзал — сына встречать.
— Вот хорошо! — искренне обрадовался попутчику Сергей Павлович.
ГЛАВА XIX
ПОЗДНО ВЕЧЕРОМ
Боканов и Зорин шли аллеей, опускающейся к вокзалу. Теплый весенний ветер, пахнущий вскрытой рекой, набухшими деревьями, талым снегом, приятно обвевал лица. Идти в зимних шинелях, перехваченных ремнями, было жарко.
— Я ведь дедушка, — мягко улыбаясь в темноте, говорил Зорин. — Внучка моя Светлана собственноручно приписала мне в письме две строчки: «Золотой дедуся, я тебя стодвести раз целую…»
Сергей Павлович не видел лица Зорина, но догадался, что он улыбается.
— Цифры знает. Только шесть от девяти никак отличить не может. Сын — Алеша писал, что повесил над ее кроваткой большую шестерку, нарисованную на картоне… Светка долго не могла уснуть, все ворочалась. Потом мать позвала: «Сними, пожалуйста, девять наоборот, она меня мучает…»
Они молча прошли несколько шагов. Сергей Павлович вспомнил почему-то, как его сын недавно называл газированную воду колючей.
Зорин посмотрел на часы.
— Поезд придет через пятьдесят минут; вы, может быть, торопитесь? — опросил он у Боканова.
Сергей Павлович прикинул: Нина сменяется в двенадцать… Как раз он зайдет за ней в больницу…
— Нет, у меня часок свободен, — ответил он.
— Тогда давайте посидим немного, — предложил полковник, — вечер-то какой чудесный.
Они сели на высокую скамейку под старым каштаном.
— Я, товарищ полковник, часто вспоминаю один наш разговор… Мы в лагерях как-то вечером засиделись — вы, Алексей Николаевич, я…
— После спектакля, что ребята ставили? — вспомнил и полковник.
— Верно, — удивляясь его памяти, подтвердил Боканов. — Тогда вами была высказана такая мысль: чем полнее овладеем мы законами педагогики, открытыми и теми, что следует открыть, тем быстрее и без грубых ошибок будем выращивать у детей необходимые нам качества характера. Иначе говоря, садовод обязан безупречно знать условия роста саженцев и то, как ухаживать за ними. Но главное, что запало мне в память, — вы сказали: «Воспитатели должны быть рационализаторами, изобретателями»…
— Больше того, Сергей Павлович, — подхватил Зорин, — я убежден — не за горами то время, когда звания лауреатов и Героев Социалистического Труда будут присуждать творческим работникам педагогики, новаторам, ломающим старые представления. Ибо то, что нас удовлетворяло в прошлом году, в этом — уже недостаточно. Рабочие, колхозники, люди науки ищут, совершенствуют свой труд, открывают новые методы и приемы. И наш коллектив должен стать педагогической лабораторией, а каждый воспитатель — творческим исследователем… Ведь вот, Сергей Павлович, мастер на производстве передает свои «секреты» молодым рабочим. А вправе ли мы бездумно распылять свой опыт, приобретенный подчас мучительно? В нашем ли характере искать покой тихой гавани, довольствоваться достигнутым?
Боканов, слушая Зорина, вспомнил свое письмо из Москвы к Беседе, подумал: «Да, нам уже есть чем поделиться», а вслух сказал:
— Сейчас многие офицеры ведут дневники… записывают наблюдения, обобщают… ищут законы и правила… Это облегчит, конечно, труд воспитателей, которые придут нам на смену, придаст их работе точность…
— И вы ведете такие записи? — пытливо посмотрел Зорин.
— Да, — признался Боканов, — это стало потребностью: как бы ни устал, как бы поздно ни возвратился домой…
— Если это не секрет… какую, например, запись вы сделали вчера? — заинтересованно спросил Зорин.
Мимо них торопливо прошел к станции железнодорожный рабочий с фонарем; осторожно пронесла на руках спящего ребенка женщина; из ближайшего дома донеслись приглушенные звуки пианино. «Вторая прелюдия Скрябина», — вскользь отметил Боканов, но мысль возвратилась к разговору. «Что записывал вчера? А-а, — вспомнил он, — о чувстве грани и терпеливости»…
— Не знаю, может ли это быть вам интересно, — с сомнением в голосе произнес он, — я записал, что ощущение расстояния, промежутка, но не пропасти, должно сохраняться между детьми и воспитателями. Это — необходимое условие почтительности и уважения. Собственно, эта мысль не нова, — ее высказал Антон Семенович Макаренко.
Чрезвычайно важно и офицеру и воспитаннику научиться чувствовать, где кончается служба с ее официальностью, строгостью и начинаются душевные отношения. Дело в том, что служба и быт настолько слиты у нас в училище, что, порой, сам не замечая того, офицер на внеслужебные отношения переносит тон и действия, диктуемые уставом. А кое-кто из питомцев, не будучи достаточно воспитан, получив во внеслужебное время право более близкого общения с воспитателем, вырвавшись на час-два… как бы это сказать точнее… из строгих рамок воинских порядков, не ощущает грани, где начинается недозволенное, нетактичное, допускает вольности, претящие всякому взрослому человеку. Это отпугивает некоторых офицеров.
Боканов сделал небольшую паузу…
— Не желая подвергать неприятным испытаниям свое самолюбие, иной из нас предпочитает сохранять постоянно между питомцем и собой расстояние, — пожалуй, большее, чем следовало бы. Так спокойнее и легче. Гораздо сложнее научить детей понимать грань возраста и отношений, чтобы не забывали о ней… как в хорошей семье не забывает сын, даже в минуты самой сердечной близости, о том, что перед ним отец.
