— Это верно сказано! — обрадованно воскликнул полковник. — Но… простите, мне кажется, как-то неполно… тут еще что-то должно быть о педагогической терпеливости…
Боканов удивился совпадению мыслей:
— Представьте себе, товарищ полковник, именно об этом я очень много думал и пришел к выводу: только тот из нас достигнет в воспитании значительных успехов, кто, веря в оправдывающуюся терпеливость, последователен и настойчив. Легко наказывать, расточать громы и молнии, много труднее кропотливо, изо дня в день выпрямлять натуры. Наша партия дает великие образцы терпеливого перевоспитания крестьян в коллективистов, любовного выращивания дружбы между народами советской страны. И каждый раз, когда мне, нам хочется отмахнуться от «чернового труда», мы должны вспоминать эти образцы и… вооружиться терпением. Да, прекрасная должность — быть на земле человеком, но вдвойне прекрасна должность воспитателя советского человека.
Сергей Павлович неловко умолк, с досадой подумав: «Выспрение получилось… в мыслях все проще». Зорин с большим удовлетворением слушал Боканова: «Действительно, они очень выросли, — подумал он об офицерах, — и руководить ими так, как мы это делали два-три года тому назад, уже нельзя. Вмешательство, советы — должны быть тоньше и глубже… Нам самим надо многому учиться, иначе отстанем, а жизнь не терпит этого».
Стрелка светящихся часов на перекрестке улиц приближалась к двенадцати.
Офицеры поднялись со скамейки; крепко пожав руки и попрощавшись, расстались.
ГЛАВА XX
ВСХОДЫ
Авилкин и Самсонов катаются на «гигантских шагах». Они берут разбег и, взлетая на веревке в воздух, по кругу догоняют друг друга.
Проносясь над землей, успевают обменяться только что услышанными новостями.
— Коваль говорит: Семена Герасимовича чествовать сегодня будут, — сообщает Самсонов и стремительно летит вниз.
Быстро перебирая ногами, отталкивается от земли и снова взлетает вдогонку Павлику.
— За что чествовать? — чуть не сталкиваясь с другом, успевает опросить Авилкин.
Сорок лет безупречной педагогической деятельности! — важно выговаривая слово «педагогической», поясняет Сенька и плавно опускается вниз. Толчок. С полминуты они летят рядом.
— Коваль говорит: наградят орденом Ленина. Утром получили приветственную телеграмму от нашего главного генерала из Москвы…
Помолчав немного, он добавляет:
— Так и написано — младшему лейтенанту Гаршеву…
Удивительный народец! Внешне: наивные глаза, беспечный вид, будто ни о чем, что касается взрослых, не знают и знать не хотят, на лице безмятежность простачков, а на самом деле — поразительные осведомленность и наблюдательность. Лучиком из уголка глаза, будто бы и занятого в это время чем-то своим, осветил все, вобрал, запомнил… — и спрятал лучик под бесхитростными ресницами — словно и не было ничего.
— Наградят! — тоном многоопытного человека убежденно подтверждает Авилкин.
— Я дал бы орден и нашему капитану, и капитану Васнецову, думаешь, ему легко меня русскому языку учить, когда я такой несобранный, — он с удовольствием произнес это однажды услышанное слово. — Слушай, а давай мы…
Они разминулись, догоняют друг друга. Наконец, поравнялись, и Павлик закончил:
— … давай ребят подговорим, выделим делегацию от нашего отделения приветствовать Семена Герасимовича.
Сеньке предложение друга понравилось.
— Давай! — охотно согласился он и, став на землю, высвободил ногу из петли.
Они отправились советоваться с Алексеем Николаевичем и ребятами.
Пробегая коридором второго этажа, Самсонов из окна увидел внизу, на улице, возвращающуюся с тактических занятий первую роту.
— Гляди, гляди! — восхищенно воскликнул Сенька и схватил друга за плечо.
— Красота! — захлебнулся Павлик, весь подавшись вперед.
Самсонов и Авилкин проследили глазами, пока рота скрылась под аркой ворот, и побежали дальше, но скоро опять прилипли — на этот раз к маленькому окну, выходящему на задний двор училища. У водопроводного крана стояла старая, в длинном черном пальто, женщина, наверно, мать кого-то из офицеров.
Набрав воду, с трудом понесла ведра, сгибаясь под их тяжестью.
Из-за стены гаража выскочил Артем. Он подбежал к женщине и что-то сказал ей.
Она кивнула головой, — Видно, благодаря, — и пошла дальше. Но Каменюка не отставал, убедительно на чем-то настаивая.
Наконец, он отнял у женщины ведра и, быстро перебирая ногами, намного перегнав ее, остановился только на крыльце офицерского общежития.
Авилкин с завистью сказал Самсонову, ударив его по плечу:
— Чёртов Каменюка, жаль, что не я там был… Я бы куда быстрее донес… Капитан говорит: вежливость — лучшее, говорит, украшение офицера.
* * *
… Помощником дежурного офицера по первой роте был в этот день Пашков. Когда все протерли свои карабины, поставили в пирамиды, Геннадий начал проверять в ружейном парке чистоту оружия. Щелкнул затвором оружия Андрея, заглянул в ствол, удовлетворенно поставил на место. Приподнял карабин Саввы, внимательно осмотрел затыльник.
— Грязный… Почистить, — кратко приказал Братушкину, и Савва покорно принялся чистить оружие.
Пашков сделал еще несколько замечаний и, озабоченно сдвинув брови, пошел в роту проверить, все ли там в порядке.
В бачке не оказалось воды для питья. Мимо неторопливо брел, с книгой в руках, Ковалев, на ходу перелистывая ее, пробегал глазами, лицо у него было довольное.
— Вице-сержант Ковалев! — официально обратился к нему Пашков, — наполните бачок водой…
Володя и Геннадий имели одинаковое звание, но на стороне Пашкова сейчас было священное право дежурного. Однако Ковалев не мог отрешиться от мысли, что это не вообще дежурный, а Пашков дежурный, и он недовольно процедил сквозь зубы:
— Молод командовать!
И Пашков, в прежние времена только способный поиронизировать, вдруг весь подобрался, напружинился, между бровей легла волевая складка, точь в точь, как у отца.
Требовательно глядя на Ковалева, он отчеканил:
— Завтра ты будешь командовать, тебе тоже так отвечать? Ты не мне подчиняешься, а назначенному командиру… армейским порядкам…
Владимир, мысленно прикрикнул на себя: «Опять за старое!», пробурчал:
— Ладно, налью.
Спускаясь по лестнице, примирительно подумал: «Он прав… служба».
Когда Ковалев, держа за ручки перед собой бачок с кипятком, возвращался в роту, ему навстречу попался спешащий куда-то Авилкин.
— Иду по радио выступать! — возбужденно сообщил он на ходу, — только что узнал — мне сегодня выступать… — И бронзовая голова его, промелькнув, исчезла.
… Павлик оказался в отделении Беседы «последним могиканом бесславного племени лодырей».
Уже давно переборол свой недуг Артем, уже получал четверки по русскому языку Самсонов, редкостью вообще-то стала тройка в отделении, а Павлик Авилкин никак не мог преодолеть в себе легкомыслие — надеялся на авось, на подсказку, на случай.
Его не раз укоряли на классном собрании, «продергивали» в «Боевом листке» — действовало не более двух дней, и снова — как с гуся вода.
Авилкин даже для его четырнадцати лет был безответственен и недостаточно серьезен. Если он что-нибудь делал, то действие, сплошь и рядом, настолько опережало здравую оценку совершаемого, что все только ахали и удивлялись: «додумался!» Решив, например, закалять себя, он избрал такой способ, как пробежка босиком по снегу. Как только этот гениальный замысел осенил его, он, едва дождавшись отбоя, снял ботинки, носки и по морозу начал обегать три назначенных самому себе круга. Хорошо, что проходивший в это время через стадион Веденкин, заметив странного бегуна, заинтересовался им и прекратил закалку в самый ее ответственный момент. В общем, и у отделения, и у Беседы имелось вполне достаточно оснований быть недовольными Авилкиным.
Но вот подоспела желанная помощь. Пришло письмо от председателя колхоза; в котором работала бабушка Авилкина.
Бабушку Павлик любил самозабвенно. Ее — единственного родного человека на белом свете — он пуще всего боялся чем-нибудь огорчить. На каникулах Павлик изо всех сил старался помогать ей. Обычно непоседливый, нетерпеливый, дома он, как телок, льнул к бабушке, мог часами просиживать около нее на невысокой скамеечке, помогая в работе и рассказывая об училище, о генерале, о своих похождениях — всегда возвышенных и героических.
Из училища он посылал ей нежные письма с заботливыми советами: «Родненькая бабуся, утром, когда умываешься, я тебя очень прошу, — разглаживай как следует морщинки».
Однажды Павлик узнал, что Беседа собирается послать бабушке письмо (оно могло ее только огорчить). Авилкин страстно стал просить Алексея Николаевича:
