Совсем? — уже представляю, как хватаю сумочку и выбегаю из стен компании на свободу.
— Да нет, Анна Альбертовна, — поднимается, подходя почти вплотную. Руки глубоко в карманах брюк, напряжён всем телом, что явно заметно. — Вы, наверное, забыли, но по трудовому законодательству вы обязаны отработать две недели, то есть четырнадцать дней.
— Это на усмотрение руководителя…
— Я ваше заявление рассмотрел, согласовал и дал добро, но вы должны отработать четырнадцать дней. Дать время, чтобы я мог присмотреть другую помощницу, а пока выполнять свои обязанности, как и прежде в том же режиме, — почти теряюсь от его слов, сказанных жёстко, чётко, чтобы я услышала и поняла всё, что он говорит мне сейчас.
Вальяжно прохаживается по кабинету с видом настоящего босса, каковым я его ещё не видела с момента приезда. Всем своим видом даёт понять, что я просто помощница, не более, и мало ли, что я там себе напридумывала и нафантазировала — я никто.
Что ж, пусть лучше так, мне будет намного проще и спокойнее отработать эти четырнадцать дней бок о бок с Фирсовым.
— Я поняла, Роман Яковлевич.
— О том, что было позавчера в этом кабинете, забудьте. Больше этого не повторится. Обещаю, что больше к вам не прикоснусь, — пронизывающий чёрный взгляд, словно острые иглы вонзается в моё тело.
Холодный, он теперь холодный и безразличный, ни капли теплоты, нежности и желания. Передо мной другой Роман Фирсов — богатый московский босс, а не тот мужчина, что смотрел на меня пожирающим взглядом в клубе.
Но я ведь этого и добивалась, правда? Сама хотела, желала его равнодушия, чтобы не погибнуть в Фирсове, не утонуть в этих чёрных желанных глазах. Так лучше. Для нас обоих.
— Я могу идти? — лишь молча кивает.
Выхожу из кабинета, закрываю дверь, и тут же сползая по ней от бессилия. Я была уверена, что получу моральное освобождение, когда решила уволиться, но всё оказалось наоборот.
Стало ещё хуже. Внутри всё клокочет, раздирает грудную клетку от осознания, что Роман теперь будет разговаривать только так: отстранённо, холодно и равнодушно. Не будет прежнего тепла во взгляде, в каждом прикосновении, в каждой его улыбке.
Уверена, что моё место займёт Светочка, которая более сговорчива, чем я. Что ж, Хлёстову можно только поздравить.
Роман
Ещё вчера поговорил с Ливановым, прямо с утра вызвал мудака к себе и чётко, подробно изложил причины, по которым он теперь даже дышать в сторону Ани не имеет права. Сопровождал каждое слово доказательствами в виде сжатых кулаков и нецензурной брани, чтобы дошло быстрее.
Показалось, что зам чуть в штаны не наложил, опасаясь, что будет уволен тут же, но нет — я разочаровал, не сказал ни слова про увольнение. По совету Кира я должен затаиться, показать Ливанову, что этот нагоняй был окончательным и теперь он будет работать, как прежде, с той лишь разницей, что ему запрещено разговаривать и даже смотреть на мою фею.
Видимо, Артемьев год назад доходчиво объяснил Ливанову, что трогать Аню нельзя, потому, как и сейчас, он лишь часто-часто кивал, иногда нервно сглатывал и почти шептал, что даже рядом с ней не остановится. Был согласен на любые условия, лишь бы остаться на своём место.
Останется, но лишь временно, я всё равно избавлюсь от него, такие в компании не нужны.
Мысленно всё время возвращался в Анюте, которой сегодня не было на рабочем месте. Надеялся, что успокоится, придёт в норму, а обещание Ливанова больше к ней не приближаться и вовсе даст гарантию её полнейшего спокойствия в компании.
Но… Как только пришла на работу в пятницу, первым же делом ткнула мне под нос заявлением на увольнение. Заверил, что, если дело в Ливанове, то он уже точно не подойдёт к ней больше ни под каким предлогом, как он будет пробираться ко мне с отчётами через мою помощницу — плевать, хоть пусть в щель просачивается, но к фее он больше не имеет права приближаться.
И тут Аня выразила опасения, что после моего отъезда всё начнётся снова, как позавчера, когда компанию покинул Артемьев.
Было желание кричать и прижимать её к себе. Она, что, действительно решила, что я вот так, просто улечу в Москву, оставлю её здесь и сразу забуду? Наивная, моя наивная фея. Но пока я не имею права её пугать. Не готова, ко мне не готова, стоит, почти не шевелиться, лишь смотрит янтарными глазами, а я тону.
А потом заявила, что настаивает на увольнении.
— Из-за меня? — спросил прямо, потому что вопрос с приставаниями Ливанова мы решили. Отводит глаза, сжимаясь в комочек, закрывается в себе.
— Нет… — шепчет едва слышно, опустив взгляд. Слишком неуверенное «нет».
— Из-за меня, значит, — констатирую факт, всё понимаю по глазам Ани.
Неужели было так противно? Не верю! Она откликалась на каждое моё прикосновение, стонала в рот, принимая ласку, подаваясь вперёд, сама просилась в мои руки, ласкающие её тело. Дрожала, целовала страстно, жадно, ловила каждый мой вдох, вжимаясь в моё тело.
Такое нельзя сыграть, притвориться невозможно. Либо чувствуешь, либо нет.
Чего боится? Смотрю в её глаза, пытаясь для самого себя отыскать хоть какой-то вразумительный ответ, понять мою фею — мотивы, причины. Но в глазах лишь сомнение — жгучее, настолько яркое, что воздух вмиг выбивает из лёгких.
Во мне сомневается… Или всё же в себе? Хочется закричать на неё, встряхнуть за плечи и выслушать каждую чёртову причину, которая заставляет её так смотреть на меня.
Сжалась в ожидании моего решения, кажется, распахнув свои янтарные глазищи ещё шире, чтобы я в них сгинул, насовсем, навсегда, без возможности выбраться.
А когда понимаю, что она решила уйти прямо сейчас, неожиданно вспоминаю о законах, и решение приходит само собой. Четырнадцать дней отработки, как и прежде в качестве моей помощницы.
Четырнадцать дней на то, чтобы заполнить собой всю её жизнь и время, не оставив и минуты на сомнения и раздумывания. Чтобы видела и чувствовала только меня одного, никого больше.
Что ж, я сделал вид, что готов играть по её правилам, пообещав (только ей), что не прикоснусь, больше не позволю себе того, что произошло в этом кабинете позавчера. Пусть думает, что так и будет, если это принесёт Анюте облегчение.
Мог бы подписать её заявление с сегодняшнего дня, но нет — с понедельника, так времени будет на два дня больше. У меня больше, не у неё. А к Новому году Анюта станет моей. Станет. Никуда не денется.
Я сделаю для этого всё, и, если
